Пьетро Аретино в комедии "Talanta" заметил: риторика на конце языка у всякого, кто любит, кто обманывает и кто нуждается. Я и любил ее, и обманывал, и, что самое печальное, нуждался в ней, – оттого, как сами понимаете.

ДЕРЕВНЯ

Цирк, да и только,
я в переплет плутовского
романа попался.

С ворохом протекций
в поселок гортипа Выру
на вакации прибыл.

Шобла жовиальных
вральманов меня поджидала
на предмет кутежей и

жидкопсовой охоты, –
мы травили борзыми
серебристых бабров.

Шкурки пускали на смушки,
нам за них минецкое пиво
разливал целовальник.

Я произведен в padre
дураков на всешутейшем
клоунском конклаве, –

он инсценирован местным
кружком интуитов
и эстетиков холодноглазых.

Мне присвоили картонный
колпак, домино в блестках
и звание – злобный трикстер.

Мой денщик Ванька Хаим
отведывал часто
мой стэк и пряник.

Велел ему в двухэтажный
фиакр (pageant) запрячь пони,
и на поклон к соседям.

Сперва в угодие –энских,
инсталляция их именья
слыла на весь околоток.

Скинул бахилы у входа,
подтянул на гамашах тесемки,
ковыляя по-кавалерийски

на роликовых лыжах,
под кривляние мониторов
представился семейству.

Ле пер в обветшалом
кармазинном шлафроке,
ля мер в разлетайке,

а дочь в бабочковидной
штофной робе на фижмах
из китового уса.

На нее глаз положил сразу,
сделала книксен – Соня,
по-вранцузски картавя.

Фуршет состоялся
в палисандровой гостиной,
должное отдал в полной

турятине по-тульски,
тригорским пулярдам
с филевскими трюфелями.

Только я потянулся
к шартрезу из Пльскова,
хлоп меня по руке Соня,

из-под полы строя дулю:
"Большого Ворона кубок
этому стрюцкому не по чину."

Нимало я не смутился –
если сердится миньона,
знать, ее интригую.

Соня, строя мне куры,
бросив пяльцы, подсела
к пульту клавикордов.

Бравурная ущербность
ее фиоритуры
растрогала до смеха.

Ее аранжировки
на звуковой дорожке
памяти сохранились.

Под лорнетами домашних
фигурами фарандолы
мы двинулись вдоль боскета,

обнесенного неживою
изгородью из нержавейки
и пенопластовых блоков.

А за решеткой пеньковой
карликовы каштаны
сброшюрованы в парк английский.

Нас ландо покатило
по конопляному тракту
на пикника веселье.

Сам Руссо прослезился б,
обозрев артефакты
благозрачных фольварков.

Бельканто ручья в сосновой
рощице меломана
доведет до инфаркта.

Так новая элоиза
и кандид помудревший
вознеслись на фуникулере

на пуант горы лысой,
и в ильмовом лабиринте
скрылись от провожатых,

чтоб рандеву затеять
в ясеневой подсобке,
обитой пробковым дубом.

Арматуру стальную –
радиаторов каркасы –
сковырнул я с козетки

и расчистил лежплощадь
от болванок столярных
и кожевенных заготовок.

Прослыть не опасаясь
мерзавцем брутальным,
в испарине самокопанья

признаюсь: ни вот на столько
к ней не питая,
назло читателю испортил.

Губу раскатал читатель
сквозь калейдоскоп замочный
считать, сверяясь с брегетом,

сколько секунд бесценных
акробатничали в кроватке
пятки наши четыре.

За нескромность тебя, читатель,
неплохо б турнуть с поля
моего текста. Да лень мне...

Риторические фигуры
сочленений телесных
скоро осточертели,

ведь прочной связи рутина
скучнее игры с девкой
сенной, да и свеч не стоит.

Дворового лебедя Федьку
я произвел в чичисбеи,
то есть в cavalero servento.

Стал притчею во языцех
наш ménage à trois или
венецианское patti.

Надоело и это,
ведь в механике жизни
мешанина (pêle-mêle) женщин

и мальчиков только средство
для самопознанья или
канцон в dolce still nuovo.

Хитер я бобер, не промах,
запахнулся в салоп лисий
и таков был на все четыре.

Перед Соней, правда, неловко:
следил прилежней, чем за ногтями,
за версиловской совестью своею.





ГОРОД

Обидно, что я ни в какие
ворота не лезу в жизни,
и в смерть не заносят сани.

Сетуя, что жизнь не сложилась,
а скомкалась, себе сделал
от моралина прививку,

колол n-мг ностальгина –
инъекции легкой лени,
втирал нигилиновые мази.

Античность забыть пытался,
зачитывая до дыр Марцелина, –
клин вышибал клином.

Меблирашки из мазохизма
снял на Греческом проспекте
у папье-маше гастронома.

Квартира – фуфло, с дефектом
центрального отопленья
после космет.ремонта.

Обустроился, и Ювенала
против женщин шестую сатиру
изучал на поролоновом пуфе.

Стосковался по Соне,
ей письмо-крестословицу чиркнул.
Она сорвалась в Пэ-бург сразу

на рейсовом тарантасе
или в "челночном" берлине –
я не уточнял даже.

В ночь перед ее приездом
я в сна лапы попался,
сон вяжет, как ягода волчья.

Снилось – была Соня
моей смерти затравкой,
под байковым одеялом

телодвиженья наши
псалом Генделя трактовали
иль раскольничьи распевы.

Мы сплетали своими телами
скрипичного ключа знак
иль крюки старообрядцев.

Прикурить потянулась Соня,
нож из фольги скрутила
и голову отсекла мне.

Кочан головы положила
на лиможской эмали блюдо,
рот на щеколду топаза,

в лоб диадему цуката,
и в глаза по марципану
и сливками окропила.

И в лунатичном трансе
несла ее на автопилоте
к теннисному корту.

В буффонаде прощанья
не платком махнула наотмашь,
а рукояткой ракетки.

Подчеркнем визуальную сложность
слежения за воланом
моей головы, бедолаги.

Описал он мертвые петли
над рингами танцплощадок
в цветомузыке мук вечных,

сбросив балласт слезины
на бульбочку Биржи
и кондрашку Коллегий.

Голова уж в эоносфере,
салютовал ей орбиты
станционный смотритель.

Каталась, как сыр в масле,
по клеенке вселенной,
с микромегасом соревнуясь.

И хлопушечным сорпризом
приземлилась на плац подушки,
увлажненный слегка слезами.

Оказался тот сон в руку,
после него все к черту
гакнулось, полетело.

Решается ребус в два счета:
когда меня повстречала,
Соня мечтала о многом,

а жизнь обернулась жизнью,
подло так обманула –
не тот билет в лотерее.

Упражнялся я за конторкой
в нарциссизме письма, присягая
прошлому языковому,

и не мог уделять ей много,
к ней в такт не попадая.
Она строила карточный домик

театральной карьеры –
на вторых ролях подвизалась
где-то на малой сцене.

Но театр – не фунт изюму,
к ней подъезжать начал
импрессарио-старикашка.

Меркурий его не избавил
от фистулы под пудрой,
а все метрескам камелии дарит.

Отказала ему, как серпом по, –
мол, шуры-муры пристойней
водить с половым из рест'рана.

Хотя контракт потерял силу,
не отчаялась ни на йоту,
держала фасон, что надо.

Знакомств завела много
и коммерч.директором стала
в инофирме-шарашке

по кинопрокату фильмов,
проявила шпагатную ловкость
в русского бизнеса свинстве.

Псу под хвост бросила это
и сделалась внештатной
в шапито жонглерессой,

а затем на две ставки
мотыльком мюзик-холла,
стриптизеркой с изгибом

бедер – тирли-ти-тили,
облизнулся бы митя
карамазов, да и другие.

Избрала стратегию мести
мне за свои метанья:
монтажировала сутки

в о-го-го эротичный триллер
из гальванической скуки
и перепалок нудных.

Мы оба холодны были,
если холод о холод,
получается всполох

ненависти – с нею
пустотелые обереги
амулетницы не сладят.

Необузданная дикость
ее энергии женской
вышла мне боком.

А ей, бедняжке – colombe,
как отозвалось сторицей
и подумать-то страшно.

Характерцы у нас, право, –
битое стекло      гравий
харакири    Сахара

Зачем встрял я в contrasti
этих гнусненьких разборок? –
ведь мог подстелить соломку...

Бывало, в прихожей Соня
цыганскую венгерку
ненависти танцевала,

перенимая ужимки
факира перед фиглярством
братания с коброй.

Лохматила золотистые космы,
в конвульсиях валькирий
на себе комбинацию мяла.

Ее медичейские губы
ядовитым медом смеялись –
цикламеном бы их запечатать.

Кляла меня в мать и бога,
трассировал ее шепот:
"Ты не будешь жить, не будешь,

Fi donc! Посуди, как ничтожно,
не любить ничего, кроме
своих гениталий".

Применила излюбль.приемчик:
в лодыжку мою вонзила
цитатный каблук французский.

Лакированными коготками
в три рубчика полоснула
мои ключицы и так далее...

По линолеуму каталась,
под канапе укатились
ее клипсы и слезки.

Из ходящей ходуном рюмки
валерьянку пила, рыдая
над стрелками на колготках.

ДОРОГА

Чтобы хоть что-то поправить,
обоюдно решили пуститься
в пастиш путешествий –

сменить клиническую картину
пространства и раствориться
за кулисами горизонта.

С рук оторвали билеты,
на рейсовом аэрокармене
в Татлине приземлились.

По традиции посетили
концертный зал Нигилистов,
кирик Оливера Твиста

и бар в башне Вана Гога,
где ломтик лимона в коктейле
красней отрезанного уха.

Ассортимент разведать
зашли мы в shop "Черный пудель"
в башне Толстая Маргарита.

Был в целлофан расфасован
порошок галлюциногенный
из бенгальского пепла.

Соня к нему приценилась,
я ж настаивал, что нужнее
тигель для трансмутаций.

На то и на то не хватало,
каждый во что бы ни стало
настоять на своем пытался.

Как ни совестно, право слово,
так тянуть мир на себя, больно.
.........................

..........................
..........................
..............................

Курс лодара на ладан дышит
но нам с лихвою хватило,
чтобы зафрахтовать дрезину

до республики Литл-вальс, и
латгальские санкюлоты
не вставляли нам палки в колеса.

В Вальс-юне мы сразу сняли
не фатеру, а люкс-номер
в отеле на ул.Ганимеда.

Там с Тацитом и в гетрах
самого себя представлял я
легионером в когорте.

Бзик фантазии – панацея
от скуки и ужаса жизни,
от глупости и остального.

Вечером загнездились
в ресторации "Стара Росса",
подсел к нам жантильный

тип до боли знакомый
и гансвурстовским реверансом
салютовал: "Из Одессы

ксендз Сеня Холерин".
Пригласил на партию виста
в каплицу у Острой Брамы,

где одел галифе и сутану
нанковую. Приглядевшись,
меня заключил в темницу

бурсацких объятий, крякнув:
"Ба, со скамьи семинарской
мы с тобой не видались.

Увы, судьба-басаврючка
развела по разным страницам
и параграфам кодекса жизни.

Давай по рукам ударим,
бьюсь об заклад, что гравюры
наших забав сохранил ты...

Заводилою слыл Даня
Скорамучченко, заядлый
певец карнавальных rispetti.

Мы напялили красные свитки,
каучуковые пол.члены
раздавали в гостинцы,

а затем парадную лужу
наполнили шампанским,
чтобы в ней ревизора коляска

наклюкалась по рессоры,
завалилась, пьяная в стельку,
под забор бургомистра.

Был с нами Ваня Бригеллин,
еврей веницейский,
так он заложил нас после.

Экзаменовала на стойкость
экзекуции потеха,
мы выдержали на славу.

Чем ты сейчас занят?
Ничем? Я вот строчу диссер
по смеховой культуре.

Был тут записной критик –
в каждой бочке затычка –
шибал кухмистерским варом

и дезодорантом минецким, –
так он составил реестр
смертей в русской литературе –

инвентарь стереоскопичных
па из нашего мира
в иллюзион иного..."

Я стал заговаривать зубы
Сене: "Ты такой умный,
поставь-ка диагноз страданью,

натянутому тросом
между мною и Соней,
я в нем ни бельмеса не смыслю".

Отвечал: "Вы оба – пустышки,
одна пустота от скуки
пожирает другую."

Я не на шутку взбесился:
"Проклятый психолог, какого ...
в душу без мыла лезешь."

Сеня подлил огонь в масло:
"Увы, ассорти любовных
связей скукожится быстро

в цикличные арабески,
так что выгоднее период
монотонии разнообразить

разлукой, – и подправляя
фиолетовые папильотки,
добавил, – тебе нужен

спец по тренингу патологий,
чтобы на турникете страсти
ты внутри болезни безлюбья

накачал нарциссизма силу,
законсервировал в себе мощь и
универсализм разрушенья.

Благослови мегаломании приступ,
тебе не грозит быть счастливым,
тебе бог велел быть великим

и одиноким". В распятье
вмонтированный динамик
гимн республики Литл-вальс пел.

Соня в истерике билась:
"Полишинель, ну-ка,
пошли от греха подальше...

Полночи ликер тянули,
репетируя разлуку,
не перекинулись ни словом.

Бывает, молчанье –
розовым маслом на сердце,
бывает – напалмом.

Тактика паузы подкачала,
молчания детонатор
вызвал взрыв расставанья.

С променада вернувшись утром,
обнаружил пустой номер –
катастрофа ее побега

была как поддых лавина,
ниже пояса   колёса
товарняка   вагонетки

Вентилятор маразматичен
воздуха ток    кантата
контакт    заземленье

ИНТЕРЛЮДИЯ: НОВЫЕ СТАНСЫ К СОНЕЧКЕ 1 В ту ночь ты была в меховой шубке, Смеялась над белибердой шутки... Всё на свете commedia dell arte, Presto сходим на нет в конце акта. Ты ль не фишка в партии трик-трака, Черт знает, что за кретин-трагик Из нас двоих сколотил труппу, К ней Бригелла-Бог приложил руку. 2 Ответь саркастичней карменситы, Какого барсика бред сивый Моей жизни, похожей на трюк бледный, Превратила ты в улялюк сплетни. Запнись на фиглярстве, неся лажу, В знак умолчанья подай лапу, Любовь продута в два-три хода, В ее механизме внутри холод. 3 Мне, лежебоке, лафа горя, Иль зарабатывать фант гостя В прошлое наше, где блажь, придурь, Склоки, верней, чем деньжат прибыль. Только пшик из его дымовой шашки Закидать его трудно худой шапке. Не отвесь ему, харкнув, поклон в рожу, А в кармане фигу построй в розу. 4 Бьюсь об заклад, что каюк близок, Черта с два на раскаянья клею влипну... Как-никак я дока беду каркать; Как на козлах полено, я жду казни. Не узнает постылый мой вес балка. Мне заказано к миру взреветь: Баста! Если я кранты сам себе пулей, То-то будет смеху тебе, putte. 5 Узурпатор права на вопль к небу, Весельчак я – не мизантроп нервный, Ведь потеря девы не вновь моту В эдгаровом царстве у ног моря. Мой демон-хранитель тебя выкрал, Или ты, попросту говоря, вырод – Мой демон-хранитель и есть, фору Мне дай показать скорбей фокус. 6 Мой демон-хранитель, тяни жилы Из меня, положа лишить жизни Мои творенья. Сродни с лирой, Банный лист бумаги дрожит липой. За игру на фуфу вышли мне вилы. Невесомей, чем по воде вилы, Выводил твой образ темней кляксы с матерщинкою – плачут по мне кляпы... 7 На моих губах конфетти пены, Премирован я, залапал приз первый За разлуки розыгрыш в двух лицах, Увеличит все в прах и пух линза. Я сыграл туфту и тушу фары, Оттолкнул табурет, отряхнул фалды, В тишине сколь ни плоди смех ты, Слышно только аплодисменты.





РАЗЛУКА

Я классический лишний
человек, определился
в корпус шляхетский на Мойку.

Оказался к муштре непригоден,
произведен в книгоноши
и письмоводители сплетен.

Беспрекословно тянул лямку
тьютора дубоватых дедов,
им нес просвещенья баланду.

Загребал за это пененцы,
а не то залетел бы в клошары
или взял бы банк в одиночку.

В гигиенических целях
наведывался в "Ротонду",
к Семеновне, за тем самым...

Поджарый, во фрачной паре,
газ.балончик в нагрудном
и приборчики в ридикюле.

Словно Н.В., предавался
мультипликационным
аттракционам разврата,

получая ноль удовольствий,
самого себя не признавая
звездой #1 в этом.

И положил закруглиться,
поскольку начал стрематься
французского заболеванья.

Заключил для профилактик
мезальянс с путаною Зосей,
и даже к ней привязался.

С размаху поставил я жирный
телескопический крест на
шалтай-болтайную смятку

воспоминаний о Соне,
и закрутил гайку
на горле крика о Соне...

Она – мой больной пунктик,
была – болью, сплыла
боль, слабина – осталась.

В брюссельских кружевах сада
летнего мы столкнулись,
ни о чем разговорились...

Соня строила мне глазки –
зеркальца фатализма,
реликварии страданья.

Жабо мое униженьем
смято: "Милая, будем
до смерти маяться вместе".

Сквозь муаровую вуалетку:
"Я и не за и не против,
пускай жребий рассудит,

закрутится ли машинально
венским волчком водевильным
пошленькая оперетка.

P.S. Фантасмагорией жизни дирижирует случайность,
хотя, если пораскинуть, и закономерность сыграла
с нами злых шуток ни на сантим не меньше."

У Крылова бросил я кости,
три раза метал их,
три раза выпало: "Вместе".

И нет, чтобы подчиниться, –
так прогнал ее без гнева,
раскаянья и скуки.

И нет, чтобы с бумом, с помпой,
с обрамлением криминальным, –
прогнал с равнодушьем.

Пытался ее окликнуть,
но первое слово
второго, увы, дороже.

Страдал, как она удалялась,
как водится в нашем
наихудшем, навеки.

Только отчаянье, только
опять какого-то ляда
сам над собой посмеялся.

Историк Тимей утверждает, что жители Сардинии приносили в жертву Кроносу стариков, достигших семидесяти лет. Сыновья смеялись, ударяя их поленом и сталкивая в яму. Таким же сарданским (притворным) смехом смеялись старики ради выражения своей мудрости и мужества.

Историк Клитарх утверждает, что финикийцы и карфагеняне во время молений клали младенца на протянутые руки медного Кроноса. Под руками сооружали жаровню, и когда пламя охватывало сжигаемого, члены тела начинали содрогаться, а рот оказывался раскрытым наподобие смеха. Этот ухмыляющийся смех и называют сарданским.

Историк Таррей утверждает, что на Сардинии растет трава, похожая на сельдерей или лимонную мяту (melissa officinalis). Отведав ее, человек разражается смехом и умирает от конвульсий. Отсюда поговорка о сарданском смехе.

Я утверждаю, что сардоническим смехом смеюсь я один.

16 февраля – 12 декабря 1993 года