9/11 и символическая растерянность Запада

Аббревиатура современной истории

Событие, претендующее сделаться аббревиатурой современной истории – террористическая атака на Нью-Йорк и падение «башен-близнецов» Всемирного торгового центра – будто намеренно не предлагает какие-либо интерпретационные подсказки, чтобы разгадать «ребус»: «что же все-таки случилось в тот день». Кажется, это событие будто спрограммировано теоретиками Франкфуртской школы для доказательства «негативной диалектики», убывания, распада исторической связности. Так называемое «время конца» (безмерно растянутый апокалипсис, сводящий реальность, согласно Жану Бодрийяру, к электронно-виртуальной консоли) давно уже было в центре внимания левого, марксистского философского дискурса от Вальтера Беньямина до Джорджо Агамбена. Но именно одиннадцатого сентября (по американскому стандарту будем называть это событие 911 – телефон службы спасения) оно претворилось в очевидную, транслированную по CNN , реальность. Осуществленный «апокалипсис» неоднократно представал перед не очень-то испуганным зрителем в голливудских простановках типа «Терминатор» Джеймса Камерона, «Странные дни» Кэтрин Бигеллоу, «День независимости» Ролана Эммериха, «Шоу Трумена» Питера Уира, «Самолет президента» Вольфганга Петерсена, «Марс атакует» Тима Бертона и множество иных. Неизменно Голливуд тыкал пальцем в конкретных главарей и подельщиков «мирового заговора», будь это элита медиа-магнатов, мультипликационные полчища инопланетян, засекреченная террористическая сеть или самоуправная полицейская диктатура.

Касательно катастрофы 911 и зачинщиков, и несущих ответственность, и причастных определить более чем затруднительно. Также неизвестно, с каким аналитическим запасом подходить к этому событию. Кажется, к нему равно неприложимы и теория трансгрессии Жоржа Батая, и бахтинская концепция амбивалентности «смерти-карнавала», как неуместна любая иная, руководимая постмодернистским текстоцентризмом, трактовка этого события. Вполне симптоматична публичная обструкция Карл-Хайнцу Штокхаузену, углядевшему в нью-йоркской катастрофе образцовый акт современного искусства и тем еще раз продемонстрировавшему зависимость постмодернистской (анти)морали от кантианского критерия искусства как «бесцельной целесообразности». Если сбросить со счетов скандальные выходки, подобные вышеупомянутой, число печатных и сетевых, аналитических и траурных высказываний о 911 уже сейчас грозит заполнить не один массивный том. Учитывая разноголосицу этих откликов, здесь буде выделена одна локальная проблема: насколько обостренно отреагировала на это событие интеллектуальная рефлексия.

Не только буклетная, поражающая постиндустриальным глянцем панорама Нью-Йорка обратилась в пепелище. Не только механизмы мировой биржи подмяты рикошетным ударом. Аккумулятивная взрывная волна нью-йоркской трагедии поставила под угрозу обвала и современный интеллектуальный подиум. Под вопросом оказались институциональные обоснования его правомочности. Культивируемые им технологии успеха; гуттаперчевая система рейтингов; комфортная, безразличная к внешнему неблагополучию, атмосфера кампуса и спонсируемый фондовыми вливаниями карьеристский интерес к гендерным или колониальным тематикам, расположенным в шорт-листе культурной моды. Конечно, предлагаемая здесь скетчевая оптика сознательно утрирована. Но именно набирающее оборот самодовольство интеллектуального подиума позволили ему после 911 осознать свою несоразмерность масштабам реальной катастрофы. Современный интеллектуализм столкнулся с неотложной задачей изобрести себе не очередное высокооплачиваемое алиби, а критический инструментарий, соразмерный изменяющейся современности, предполагающей теперь больше энигматичных вопросов, чем эвристических ответов. Попытки привести в порядок эти вопросы-ответы могли бы уберечь интеллектуальную рефлексию от состояния тотальной растерянности.

Кризис постмодернизма в 1990-е признали и его отцы-основатели, и паразитарно делающие на нем финансовую карьеру эпигоны или резонирующие «Фомы неверующие» (типа Сокала и Брикмона с громящим постструктурализм «Изящным вздором»). Трагедия 911 очевидно актуализировало вопрос о его культурном статусе. Являлся ли постмодернизм релевантной эстетико-познавательной категорией? Или манипуляционным орудием властных претензий гессевской касты интеллектуалов? Происхождение и значение постмодернизма снова представляется «гордиевым узлом» интеллектуальных споров. До разрушительной работы «Боингов» внутренних авиалиний Всемирный торговый центр почитался за эмблематический пример постмодернизма образца 73 года с его стремлением к смешению этнокультурных стилей и несколько унифицированному изобилию высокотехнологических промышленных продуктов. Подобная утопия предполагала безраздельный контроль за оцифрованными потоками виртуального капитала и центровое управление законами глобальноого рынка.

Новый ландшафт постиндустриального капитализма без увенчивающих его «башен-близнецов» навязывает подозрение: не высился ли Торговый центр, в первую очередь, триумфальной аллегорией модернистской утопии (или «практопии» в терминологии «Третьей волны» Элвина Тоффлера). Вспомним, что археографы Нового времени (например, Хабермас, Лиотар, Фуко и др.) сводили понятие «модернистской утопии» (особенно ее авангардного извода) именно к эскалации претензий на полноправное вмешательство человека в социальный и космический порядок вплоть до его радикальной переделки. Не этот ли грешащий мегаломанией тип утопии символизировали небоскребы Торгового центра? Наделяется ли постмодернизм свойствами самостоятельного экзистенциального и идеологического проекта или в культурной субординации приравнивается к итоговой фазе модернистской утопии, – вопрос спорный. И разрушение ВТЦ свидетельствует, что именно сейчас, а не в 50-60-ые, «золотые» для постмодернизма, намечается слом (возможно, сулящий многие новшества) господствующей социокультурной парадигмы.

В «экономике желания», описанной в книгах Жан-Франсуа Лиотара, постмодернизм расшифровывается как «парадокс предшествующего будущего» ( post - modo ), то есть включение фрагментов будущего в прошлое/настоящее. Фиаско постмодерна, ознаменованная крушением ВТЦ, означает отброс западной авантюрной модели цивилизации в отодвинутое вчера, в бесконечно длящийся прошедший день, «День сурка», если припомнить в чем-то пророческий фильм Рэмиса. Тогда прерогативы пассионарного поведения достаются консервативным и фундаменталистским моделям, неважно, проповедуют ли их исламисты или внутренние ренегаты. Едва ли действенными антидотами явятся призывы американских властных инстанций тратить столько же денежных средств и сбережений, сколь и до катастрофы, или ковровые бомбежки Афганистана или нефтяных регионов. Ведь ресурсы исторического (даже если оно отрицает себя подобно постмодерну) ограничены герменевтическим и, главное, экономическим кругом.

«Сломанный хребет постмодернистского века» (прибегая к мандельштамовской метафорике) моментально отозвался измененьем масштабов социальной вирулентности. Фешенебельность западного общества взламываются изнутри всепроницающей вирулентностью, диктующей, по мнению Бодрйияра, его уязвимость и беззащитность. Терроризм, СПИД, наркотики и высокотехнологичные, электронно-компьютерные вирусы, подобно бактериологическому оружию, внедряются в якобы стабильный социум, превращаясь во вредоносные «прозрачные протезы» («Прозрачность зла»). Тем самым, они превращают постиндустриальное общество в подобие «оптико-электронного дисплея», характером и качеством изображения оповещающего о социальном неблагополучии и резком повышении символического «иммунного дефицита». В опубликованном немедленно после трагедии в сетевом журнале « CTheory » эссе о вирусологии терроризма Артур и Мэри-Луиз Кроукер, частично не соглашаясь с Бодрийяром, трактуют вирусную среду, разъедающую ткань социального организма, продуктом не высоких, а низким технологий. Тому подтверждение – торжество «низких» технологий почтовых пересылок в качестве не поддающегося контролю средства «бомбардировки» госучреждений конвертами с зараженным белым порошком.

В пустыне Реального

Катастрофа 911 знаменовала неподдельный кризис постмодернистской модели; при этом она внесла значительные коррективы в изучаемые философским психоанализом взаимоотношения Реального и Символического. Именно эти два регистра психического аппарата, детально – и противоречиво – описанные Жаком Лаканом, оказались травмированы в результате террористической атаки 911. Для западного социума, опекающего свой символический порядок и радеющего о стерильном «лайф-стайле», Реальное выродилось в сознательно вытесненное и, тем не менее, агрессивно присутствующее в сознании «негативное зиянье».

Если обратиться к постлакановской теории Славоя Жижека, Реальное предстает вкраплением в символическое пространство чудовищного, неуправляемого Чужого. Конвульсивную психосоматику «Чужого» Жижек заимствует из одноименного фантастического фильма ужасов Ридли Скотта и его трех последующих сиквелов, снятых Чарльза Камероном, Дэвидом Финчером и Жан-Пьером Жене. Чтобы неизбежные вторжения Реального (Чужого) не подорвали слаженную работу механизмов Символического, т.е. фундаментальные основы современного социума, в пост-лакановском психоанализе разработаны стратегии его подавленья с помощью воображаемых «точек пристежки», обретаемых либо в психотерапевтических речевых практиках (Лакан), либо в циничном социальном консенсусе (Питер Слотердайк, Жижек). В программной статье Жижека «Загляните в пустыню Реального!» (как всегда, рафинированно блестящей в сочетании массового и элитарного), 911 приравнивается к ужасающему вторжению Реального – в виде четырех угнанных Боингов и тысяч ни в чем не повинных жертв, вторжению, замыслившему мгновенно демонтировать устойчивый порядок Символического. В прочтении Жижека это Реальное не только психоаналитическая категория, но и вызывающее психоделический токсикоз коллективное прозрение. Прозрение, открывающее нищенское и голодное «истинное лицо» Третьего мира, от коего обеспеченные обитатели мира Первого отгородились задабривающими подачками гуманитарной помощи.

Коррумпированность западного социума, его самоуспокоение, проводимую им политику игнорирования чуждое, Жижек иллюстрирует при помощи показательного эпизода из «Матрицы» братьев Вачовски. Морфеус, проводя для «нового мессии» Нео экскурсию по рубежам матрицы, приоткрывает перед ним ужасающее «истинное лицо» реальности Реальности, демонстрируя обезображенный пейзаж Чикаго после глобальной катастрофы, оставившей на камнях не камни, а полипообразные бурые наросты. Обряд посвящение в Реальное сопровождается будто заклинанием «Загляните в пустыню Реального!». Именно в это безграничное ничто и заглянул постиндустриальный социум согласно выводам Жижека в момент падения двух прославленных небоскребов.

Что могло бы сойти за достоверный прогноз в первые, сопровождавшиеся истеричной растерянностью дни после катастрофы. Когда арабские погромы и ужесточение цензурного надзора грозили превратить в устаревшую «бутафорию» нормы представительской демократии, всемирно разрекламированный плюрализм и неолиберальную риторику. Этого не произошло. Уже через несколько дней после 911 вместо вселяющего апокалиптические ожидания натиска Реального перевес в социальной режиссуре снова был достигнут Символическим. Причем само падение Торгового центра было приравнено к переродившему нацию, – и сплотившему ее символическому событию. Безусловно, пока преждевременно, и все же заманчиво выдвинуть гипотезу о предстоящей экспансии посткатастрофичного сознания . Такое сознание отгорожено символическим защитным экраном и, тем самым, вытесняет Реальное, зону после крушения идеологии, за пределы социального поля. Подобное сознание выступает заложником и транслятором террора Символического .

Масштабы этого террора достигли повсеместного распространения, когда в момент 911 все граждане «глобальной деревни» (термин Маршалла Мак-Люэна) – т.е. территории, опутанной телекоммуникационными сетям – оказались загнаны в интерьер, или помещены на интерфейс, гигантского Риэлити-шоу, развернутого до планетарных размеров. Ведь в минуты, когда проседали нью-йоркские небоскребы, каждый прикованный к телевизионному экрану зритель ожидал, что в режиме реального времени очередной Боинг обрушится на его не дистанцированное от очага катастрофы местоположение. Будь это банковский небоскреб, постсоциалистический спальный район или туземная лачуга. Следуя футурологической критике, предложенной Бодрийяром в статьях из газеты «Либерасьон», в Риэлити-шоу происходит подавление интимного мира, индивидуальной реальности и переподчинение ее, во-первых, коммерциализированным стратегиям соблазнения, во-вторых, террору Символического, вменяющему требования паноптической открытости происходящего глазу всех и каждого. Теперь этот террор развернул Риэлити-шоу до размера накрывшего весь видеократический мир «геодезического купола».

Как событие становится истиной

Постепенное разрастание 911 до крупномасштабного символического момента, затронувшего все уровни социальной структуры, позволяет попробовать применить к нему историософский концепт «событие-истина», детально изложенный Аленом Бадью в его работе 1988 года «Бытие и событие». Бадью отталкивает от фрагментирующих историю тезисов Вальтера Беньямина «О понятии истории». В них революционные события предстают содержащими варианты предшествующего и дальнейшего развития разрывами в устремленной вперед исторической последовательности. Второй источник теории Бадью, также подвергающий пересмотру генетическую иллюзию историзма – археология знания Мишеля Фуко. Исторический опыт, согласно Фуко, складывается из лакун и недостатка верифицированных данных, – отсюда следует дисконтинуальность любой, линейной или цикличной, модели исторической эволюции. В книге Бадью поводом для обнаружения События-Истины служит не интервал или пауза в причинно-следственной цепочке, а радикальный разрыв с предшествующей традицией, т.е. мгновенная инверсия векторов исторического процесса. Помимо эффекта спонтанности, Событие-Истина наделено иным признаком: оно вырастает из ранее нереализованных, оставшихся потенциальными, но значимых и претендующих на гегемонию вариантов данного события. Бадью настаивает на бдительном разграничении подлинных Событий-Истин и мнимых подобий. Октябрьская революция причисляется им к разряду настоящих Событий-Истин, поскольку она прошла непреодолимой трещиной в историко-политическом «теле» российской государственности, разделив его на два социально-экономических периода «до» и «после». Зато нацистский переворот объявляется фальшивым «Событием», будучи только милитаристским реваншем фаустовской тяги к познанию, попыткой возрождения мистико-теургической воли, заложенной в индоевропейской архаике. Разрушение Всемирного торгового центра видится образцом именно неподдельного События-Истины (хотя подробное доказательство требует не только объемного фактографического запаса, но и значимого временного промежутка).

Что однозначно отличает 911 от прочих, предсказанных или предугадываемых «апокалипсисов», так это фактор непредсказуемости. Шоковый эффект «грома-среди-ясного-неба». Путаные, если не нулевые перспективы докопаться до подоплеки происшедшего, вычислить заказчиков или исполнителей. Тревожное осознание, что мировая история выброшена на новую, неисхоженную орбиту, причем будоражащая специфика новизны этой орбиты остается «в тени завтрашней ночи», перефразируя Иохана Хейзингу. Какие потенциальные, ранее не пропущенные исторической цензурой, но органичные причины и следствия сошлись в этом Событии-Истине? Это предмет будущих исследований в области социальной психологи и политологии. Было ли это проявлением психопатологической боязни Запада оказаться заживо погребенным под негаданно рухнувшим капиталистическим порядком, замахнувшимся подчинить и реальное, и виртуальное? Или осадок вины от нескрываемой тяги Запада к культурному патернализму, едва ли скрываемой за риторикой политкорректности? Тут найдется над чем поразмышлять историку, руководствуйся он методом политических метафор Нового Историзма, или выступай в амплуа «следопыта» и архиватора особенностей социального контекста, действующего по рецептам представителя школы «микроистории» Карло Гинзбурга. Тем более, факты, дешифрующие Событие-Истину, не проясняются, скорее наоборот, сводятся к загадочным криптограммам.

«Инфраструктура» События-Истины представляет собой некую выемку в исторической хронологии, пустое место, tabula rasa . Опирающееся на законы формальной логики дознание – кто и зачем захватил Боингы? Кто ведал навигационной картой всей операции? Кому выгодна эта чудовищная «бойня № 911»? – обречено довольствоваться невосполнимым пробелом информации (если, конечно, не учитывать несколько комиксовые варианты виновников, типа японской красной армии, нефтяного лобби или арабского джихада). Здесь обоснованной, хотя и слишком напрашивающейся, начинает выглядеть версия, вычитываемая из правомерно запрещенного в США фильма Доминика Сена «Пароль Рыба-меч». Инициатором террористического бесчинства выступает сверхсекретная и всесильная антитеррористическая бригада под покровительством государственных чиновников высшего звена. Эта организация под предводительством «архангела мщенья» русского(?) происхождения в исполнении Джона Траволты регулярно устраивает теракты в американских городах, истово радея о всеамериканском процветании и укреплении либерально-плюралистических ценностей. Ратуя, чтобы обнаглевшие и нередко безнаказанные террористы из Третьего мира получили по заслугам не по принципу «око за око», а в десятикратной прогрессии, они пускают ФБР и прочие спецслужбы по умело заметанным ложным следам. Сколько таких ложных следов сокрыто в причинно-следственном механизме истории, приведшем к трагедии 911?

О макете современного события/вещи в виде пустотного «черного ящика» свидетельствует остроумное наблюдение Жижека – модернистская вещь крутится вокруг пустоты, постмодернистская сама ею является». В качестве иллюстрационного фона им привлекается эпистемиологический опыт классического Голливуда, в частности, шпионский детектив Хичкока «К северу через северо-запад». В этой «комедии обманок» все сюжетные перипетии закручены вокруг фигуры неуловимого супершпиона, настойчиво разыскиваемой соперничающими агентурными сетями, но реально не существующей, выдуманной одной из контрразведок. Его имя по ошибке приписывается центральному персонажу, отчего на того и обрушивается множество недоразумений и злоключений. Не менее красноречивым примером обнуления События выглядит разрастающийся в притчу о гангстерской взаимовыручки боевик Джона Франкенхеймера «Ронин». Команда наемных киллеров во главе с двумя профи (Роберт де Ниро и Жан Рено) должна перехватить у посыльного-курьера таинственный металлический кейс, объект желания также ирландских террористов, русской мафии и неведомой третьей силы. Вопрос, периодически затрагиваемый Де Ниро: «Что в кейсе?», так и остается неразгаданным персонажами и утаенным от зрителя темным местом. Иной образец абсолютной негативности современного события – «забавные игры» ухоженных аккуратненьких тинэйджеров из одноименного фильма Михаэля Ханеке, от нечего делать физически, по очереди, уничтожающих обеспеченные буржуазные семьи. В свои эксперименты они не вкладывают ни экстаза, ни влечения к смерти, ни удовольствия, ни наслаждения, ни иных обычных двигателей «феноменологии события». Трагедия 911 – пусть эта аналогия не покажется ироничной натяжкой – может быть уподоблена маскирующему свое содержимое кейсу из «Ронина», т.е. событию без видимого и постигаемого смысла, событию, присвоенному медиа и одновременно превращающемуся, вопреки Мак-Люэну, в непрочитываемое самими медиа сообщение.

Падение ВТЦ как эквивалент Событию-Истине обнаруживает пустоту уже не Реального, а его символического окружения, в результате чего оно неразрешимо заостряет вопрос «Что происходит?», делая его более проблематичным, чем футурологическое загадывание «Что предстоит?». Дефицит устойчивости в настоящем и не нахождение социальных гарантий в будущем (разговор здесь, в основном, о культурных последствиях 911) оборачивается наблюдаемым сейчас или ожидаемым в недалеком завтра террором Символического. Террором символической растерянности, иными словами.

2001, опубликовано в: Искусство кино, 2002, № 1