Кофе и пиво - культурные медиаторы девяностых

Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты. Это шуточное бонмо по поводу гастрономической идентичности подходит и для персональных привязанностей к тому или иному меню, и к коллективным - например, городским, - формам кулинарного самовыражения. Политика еды и питья исподволь, как бы невзначай, задает и корректирует повседневные поведенческие кодексы городских жителей. Поговорим о вкусовых предпочтениях и приверженностях немногочисленного круга заинтересованных друг в друге персонажей, зачисляющих себя в полу-эфемерную рубрику петербургской интеллектуальной элиты 90-х. Соответственно, они потребляют приличествующие этой статусной этикетке яства, мифологизируя их в угоду иногда полезной, иногда зело вредной привычке рефлексировать обо всем понемногу, по поводу и без оного.

Мифологизация регулярно поедаемого ими хлеба насущного - предприятие заведомо бесперспективно, ведь ассортимент продовольственного «сырья» для этой самой мифологизации, поставляемой прилавками новоиспеченных супермаркетов, не столько скуден сам по себе, сколь беден по части символического потенциала. Не в пример более оптимистично обстоит дело с насущным питием, особенно тонизирующего и растормаживающего воздействия, оказывающимся прямо-таки бесценным мифологическим материалом.

Отдельная песня - культурная экспансия кислотных жидкостей наподобие пелевинской «пепси» в пластиковых пузатых бутылках с расстраивающим любого эколога перечнем эмульгаторов на этикетках. Этот слабосильный газированный напиток проходит по ведомству московских нуворишеских мифологик, где с ним связываются такие раздутые масс-медиа архетипы современности как беспардонные пиаровские технологии, беспринципное рекламное имиджмейкерства, виртуализация политического и банковского ремесла, и тому подобное. А петербургский скептик только отмахнется резонерским или разгильдяйским жестом от этих столичных передряг, и, пользуя буроватые «колу» или «пепси» в качестве фармакона при похмельном синдроме, он поморщится и заметит про себя, что на кухню петербургского интеллектуального проживания заказан доступ этим экскрементальным изобретениям мультинациональных корпораций.

Куда любопытней и богат интригами процесс мифологизации двух эмблематичных для Петербурга напитков - кофе и пива, ведь все последнее десятилетие между ними развертывалось состязание за культурное первенство и лидерство в интеллектуальном рационе. Господствующая в начале 90-х харизма кофе, уходящая корнями своего генеалогического древа еще в 50-60-ые, в период хеленуктовской «Малой Садовой», со скрипом и затяжными рецидивами вытесняется харизмой пива. Демократически общедоступное, оно отторговывает у травмирующего своей дороговизной кофейного порошка (не путать с не менее популярными в питерской мифологии психоделически-галлюциногенными препаратами) функции социальной скрепы и скоросшивателя продвинутой артистической компании. Две эти соперничающие харизмы оказались разделены почти не задокументированной в архивах петербургской культуры и почти не отразившейся в ее руморологии стадией молдавского вина, по преимуществу красного. Эпоха сносных заработков и обеспечиваемого ими обильного винопития занимает от силы два-три года в середине десятилетия, когда в первую очередь мифологизировались все более и более доступные паллиативы западного просперити. В этой ситуации молдавское красное вино без гарантированного качества делается эрзацем западного алкогольного опыта, обеспечивающим пьющему его жизненный успех и комфорт. К добру или худу, но оттачиваемая в банкетно-презентационной повседневности поэтика красного вина, улетучилась в ту же воронку инфляции, что и лопнувшие деноминированные вклады, что и кредит публичного доверия к политико-экономическому реформаторству. Современному петербургскому культурменшу потребление зачуханного пойла, похожего на вино, к сожалению или к счастью, уже не по карману.

Коллективный досуг петербургского интеллектуала конца века проходит под эгидой пивной кружки - и если десять лет тому они эйфорически гадали на кофейной гуще о своих мегаломанских перспективах, то теперь они сардонически глядят на настоящее сквозь оптику пивного бокала с обильной пеной несбывшихся претензий. Тем не менее, пиво в Петербурге идеализируют и ценят именно за его петербуржистость, за его надуманную немецкость в ее путинском казенно-мундирном варианте. Пиво здесь мифологизируется как заслуженное вознаграждение для собранных, дисциплинированных и трудолюбивых бюргеров, которым оно даже во хмелю не дает забыть о сделанных и предстоящих трудах. Доверчивому подсознанию здешних интеллектуалов представляется, что неумеренное поглощение пива делает их показательными экземплярами прозападных амбициозных трудоголиков. И отчасти, только отчасти, это действительно так.

Ожесточенный турнир между двумя харизмами спровоцировал вытеснение с культурной арены расслабленного, гедонистического кофейного сообщества сообществом пивным, по растиньяковски напористым и прагматичным. Точки сборки кофейной культуры, рядовые кафе, полупролетарские закусочные, богемные подвальчики и университетские закутки - типа наделенных богатой культурной биографией «Сайгона», «Малой Садовой», «Гастрита», «Эбирроута», филфаковской «Ямы», или уже эфемерид-однодневок девяностых с подчас непредсказуемым ошивающимся там контингентом (вроде «Сковзняка» или «Огрызка» на Невском) - в середине десятилетия один за другим переоборудовались в навороченные магазины псевдошикарной сантехники. Помню с трудом изжитый сплав горечи и ностальгии, когда вместо знакомых фигур поэтов, философов, эрудитов, эксцентриков, прожигателей интеллектуально-насыщенной жизни, в витринах кафе замаячил челночный турецкий ширпотреб. В результате подобной передислокации мест культурного пользования перед интеллектуалом второй половины девяностых уже был нейтрализован выбор между кофейной или пивной разминкой. Более актуальной для него сделалась «вилка» между нуворишеским пабом (в случае наличия гранда, нашакаленного у западного капитала) или средней руки шалманом, чей дизайн невзыскательно скопирован с провинциального немецкого локаля (если этот гранд уже порядком протрачен).

Этот сюжет, симптоматичный для периода экономических встрясок, остался бы только скетчевой и пастишной зарисовкой неустроенного петербургского быта (так и пребывающего в состоянии постоянной ломки и абстиненции от неуверенности в себе и будущем), не предоставляй он шифровальные коды и ключи к достаточно значимой проблематике. А именно, к стремительным метаморфозам в рамках одного десятилетия жизненных программ и проектов петербургского интеллектуализма, безусловно управляемых более сложными социо-культурными рычагами и механизмами, чем потребление горячительного или прохладительного. Кофе и пиво выступают не просто неизменными спутниками богемно-тусовочного жизненного спектакля: они завоевывают амплуа культурных медиаторов, регулирующих во многом противоположные, антиномичные формы эстетической и артистической консолидации.

Кофейное сообщество - это почти всегда конспиративный союз или шалопайская шайка единомышленников, с едва оговоренными, но обязательными паролями, уставными опознавательными жестами, кастовым регламентом, свойским жаргоном с избытком недоговоренностей и зашифрованных кодов общения. За стойку с фаянсовой чашкой «маленького двойного» (или с приторным пластиковым стаканом, если говорить о фазе распада кофейного сообщества где-то к году 93-му) допускались «волонтеры» по принципу их альтернативности и способности отстоять свою уникальность, по умению предъявить свою оппозиционость всему остальному филистерскому социуму. Кофейная культура произрастает на стыке утрированного эстетизма, доморощенной аристократичности, изломанного дендизма и неукоснительного фрондерства. Все эти ингредиенты замешаны в жизнеповеденческий коктейль часто чрезмерной и оттого несколько комичной густоты. Кофейная социализация подчинена патетике сопротивления , сопротивления не чему-то конкретному, но казуистичному навязыванию извне стереотипов поведения. Среди ритуальных сигналов, по которым опознают друг друга кофейные завсегдатаи и ротозеи, превалирует всемерно раздуваемый пафос исключительности .

Расточительный и цикличный график петербургской кофемании начала девяностых проиллюстрируем на примере полуподвальной кондитерии в районе Марата, кем-то из тамошних остряков прозванной «Сквозняком» и под этим титулом и оставшейся в устных «анналах» кофейной культуры. Наведавшись туда в районе четырех-пяти, прежде чем получить круто заваренный маленький двойной, надлежало отстоять в районе получаса в будто законсервированной очереди за оживленным околокультурным дискутированием - о Барте или Бродском, о Бахусе или Баухаусе. Очередь напоминала понурого скорпиона, не кусающего хвост только потому, что негде развернуться, - настолько само помещение было неказисто и до отказа забито кофеманами. Возможно было и на несколько пунктов (минут на десять-пятнадцать) сократить маршрут к стойке, завидя среди впередистоящих важную интеллектуальную персону и присоседившись к ней. Овладение заветной чашкой давала привилегию на пять-десять минут примоститься у замусоренного столика, пребывая все в том же напряженном ритме интеллектуального диспута. Правда, относительно комфортную позу оратора у столика не удавалось занимать долго, - незамедлительное изгнание из этой ниши сравнительной устойчивости очередными претендентами на нее заставляло заново внедриться в очередь и прорепетировать ту же самую кофейную одиссею уже с вновь подошедшими знакомцами.

В середине десятилетия так безалаберно и самозабвенно транжирить внезапно обретшее товарную ценность время, как то подразумевал кодекс кофейной культуры, делается нерентабельным. Рост мизерного достатка, вменяющий неизменную за ним погоню, жесткое лимитирование и экономия временных ресурсов предуготовило кризис, а затем и концептуальный распад кофейной культуры. Центр тяжести богемно-артистической коммуникации переносится сперва в свежеимпортированные ночные рэйв-клубы, быстро приевшиеся, поскольку в России эти суррогаты западной контркультуры парадоксально выродились в эмблемы трафаретной фешенебельности и отвязной криминальности в одном флаконе. Тогда выбитые из традиционных кофейных страт петербургские интеллектуалы и облюбовали допоздна работающие пивные заведения - как правило, с унифицированно-стерильной стилистикой, без броской фирменной гарнитуры, без цепляющих воображение интерьерных прибамбасов, с однообразным фоном безавантажности.

Зависание в таком месте, заведомо мифологически не продуктивном, гарантирует необязательное, необременительное и проходное времяпрепровождение - это культовый досуг не англизированного денди или фанатика искусства сплетничанья, а в меру зажиточного и в меру добросовестного труженника публичности. Общение со средой он проживает не в экстатическом темпе извлечения неведомого мистического опыта, а словно несение ритуальной повинности. Миграция сцены интеллектуального отдыха из дневных кафе и бистро, каждое из которых кичилось индивидуальной неповторимостью, уникальным колоритом, аурой, флером, в утрированно заурядные полуночные пивные - не только дань социальному принуждению минимализировать график досуга. Это и свидетельство перекодировки все более и более отлаживаемых и рационализируемых жизненных программ петербургского гуманитария.

Патетика сопротивления, смотрящаяся атавизмом андеграундной выучки, подменяется стратегиями приспособления , а культивируемый в кофейном сообществе пафос исключительности уходит далеко на вторые роли по сравнению с практикуемой теперь позой сопричастности . В пивном сообществе последовательно атрофируется кофейный культ каждого выпитого глотка как единичного и судьбоносного жеста в сопровождении пряной и пикантной болтовни. Вместо бытовавшего в кофейного культуре нарциссического и аутичного эгоцентризма пивная предполагает практику слипания с коммунальным телом, маскировку под стандартизованные эталоны добропорядочности. Пивное сообщество проблематизирует и потребность в мифологическом возвеличивании места и времени общения, уравнивая в хмельном слабоалкогольном угаре самые разносортные социальные ипостаси - от татуированного сквотера-альтернативщика до затравленного криминальными неурядицами бизнесмена, от знающего свой трудовой шесток работяги-технаря до пресыщенного сверхинформативностью крутолобого интеллектуала. В пивном сообществе все сведены к одному потребительскому рангу, все однотипно растушеваны, как черные кошки ночью.

Кофейная культура с ее кастовостью, фланерством, гедонистической неспешностью, служением одному идолу - демону ничегонеделанья, сейчас явно не конкурент прагматичной и трэшевой культуре пивной. Последняя инсценирует досуг таким образом, что он все больше принимает черты чуть травестированной вахты и дежурства у кормила публичности, - вовремя не примкнув к самому малолюдному кланчику пивного сообщества, рискуешь проморгать горячую культурную сплетню или тут же измышляемый артистический проект, журнал, сайт, шабаш, бал-маскарад и т.п. Пивная культура оказывается актуально своевременным шаблоном интеллектуальной корпоративности.

К наступлению миллениума кофейная культура с ее андерграундными трафаретами поведения и ореолом подпольной, компенсаторной героизации проиграла по всем статьям культуре пивной. Последняя видится мне (может это сопоставление покажется чересчур экстравагантным) типично петербургским, тепличным и уцененным, вариантом культуры «пост-хьюман». И как ни крути, приходится констатировать, что среди культурных медиаторов профессионально-цеховой когорты нынешних петербургских интеллектуалов первенствует не кофе, кокаин, героин, псилоцибины, экстази и даже не смарт-драги, а вполне сносное и доступное пиво местного производства. И все же чуть-чуть жаль - изящества, беззаботности и эзотерики кофейного безделья.

2000, опубликовано в: Максимка, № 6