Поэтика обостренной точности

1

Русским 2000-ым свойственно спускание «сверху» директивной культурной политики плюс экономическая стабилизация (точнее, ее видимость). Наступившая эпоха государственного консерватизма побудила пересмотреть многие тревожные и панические мифы, царившие в переломные 1990-ые. В частности, один из мифологических предрассудков, культивировавшийся в 90-ые, касался потери поэзией ее высокого социального статуса. На всем протяжении поздней советской истории, с 1950 по 1980-ые годы, поэзия обладала неоспоримой харизмой «властителя дум» и пользовалась беспрецедентным влиянием в кругах либеральной интеллигенции. Сразу же после перестройки поэзия утратила свои учительские функции и публичный резонанс. Что сказалось в исчезновении массовой читательской аудитории, в резком сокращении тиражей до минимума, в кризисе журнально-издательской системы, в череде личных биографических трагедий.

Стремительные социальные трансформации, сопровождавшие строительство «дикого капитализма» в 90-ые, порождали катастрофическое ощущение дефицита востребованности у серьезных поэтов, соотносивших свое письмо с высокими культурными канонами. Пессимистические настроения, навеваемые этой эпохой, полагали чуть ли не полное изгнание поэзии из сферы актуальной словесности. В области актуального тогда первенствовали либо постструктуралистское критическое эссе, либо популярный высоколобый детектив, либо злободневный памфлет-фельетон. Модной идеей, полуграмотно позаимствованной русскими интеллектуалами у французских теоретиков медиа, делается представление о вытеснении письменного поэтического слова пришедшими ему на смену электронными видами письма, вроде усеченной стилистики интернетовских чатов.

Параллельно в 90-ые отчетливо прослеживается тенденция, направленная на профанацию и опрощение высоких поэтических кодов. На рубеже 2000-ых работа на понижение и разрушение ауры поэтического, на стирание границы между элитарным вкусом экспертов и массовыми пристрастиями, становится излюбленной практикой литературного мейнстрима. Особенно это очевидно при организации слэм-турниров, где некомпетентная публика безапелляционно оценивает поэтическое мастерство, или при внедрении феномена Интернет-поэзии, позволяющего публиковать тексты в сети, практически не учитывая критерий их эстетического качества.

Но уже в начале 2000-х миф об устарелости поэтического слова, чрезвычайно удобный для масс-медиа, подвергается существенной ревизии. Внушаемая масс-медиа иллюзия исчерпанности поэтической речи смотрится реликтом постмодернистского сознания, частично определявшего русскую социальность в предшествующую декаду. Постепенно происходит возвращение читательской аудитории и восстановление разрушенных в 90-ые публичных и публикационных схем распространения поэзии. Причем процесс этот идет не в атмосфере ликования и эйфории, а в режиме сосредоточенной и требовательной работы. Например, в Москве под эгидой Фонда творческих проектов проводится фестиваль «Биеннале поэтов», имеющий четкую тематическую платформу и на неделю предоставляющий площадки и для местного поэтического цеха, и для приглашенных гостей из различных географических и литературных регионов. Прошедший в 2005 году IV фестиваль, озаглавленный в духе престижной ныне лево-демократической патетики «Диалектика преодоления», произвел попытку выстроить напряженный диалог между молодыми немецкими и израильскими поэтами.

Собственно, организаторы фестиваля и президент фонда, поэт Евгений Бунимович, предложили поисковое расследование, насколько в разных языковых контекстах и национальных традициях схоже выражаются комплексы вины, скорби, искупления, персональной и родовой ответственности. Фестиваль задался целью проследить, как осуществляется работа траура, объединившая в силу исторической трагедии два этнокультурных единства. Для рядового русского читателя поэзия зачастую ассоциируется с формальным лингвистическим экспериментом или выказыванием незамутненного чувства. Гражданскую позицию или публицистическую ноту он в силу врожденного снобизма воспринимает чем-то чуждым самой фактуре поэтического. Поэтому чужой опыт, указывающий - в современной поэзии неизбежно проявления и этического усилия, и волевого преодоления гнетущих или постыдных исторических моментов - может оказаться для русской аудитории полезным приобретением.

Фонд творческих проектов, сообразуясь с возникшим в начале 2000-х оживленным интересом к премиальной политике, учредил две влиятельные премии – «Московский счет» и «Москва-транзит». За многолетние поэтические заслуги, читательское признание или новаторские изыски чествуют и другие крупные, денежные или поощрительные премии. Назовем здесь премию «Триумф» (в 2005 году ее лауреатом стал Олег Чухонцев), «Поэт» (эту награду, финансируемую РАО ЕЭС, получил поэт-традиционалист Александр Кушнер) или премию имени Бориса Пастернака (ее заслужила московский поэт Мария Степанова за книгу «Физиология и малая история»). Хотя награждения нередко мотивированы закулисными бюрократическими интригами или симпатиями литературного официоза, сам разброс конкурсных оценок и точек зрения жюри придает литературной жизни момент авантюрной состязательности.

Большинство противоборствующих поэтических флангов и конкретных персоналий сегодня охвачены заметными книжными сериями. Серия «Премия Андрея Белого», выпускаемая издательством «Новое литературное обозрение», публикует авторов, отмеченных старейшей независимой премией Андрея Белого, выдаваемой за радикальные языковые новации и за служение авангардным эстетическим установкам. Под маркой издательства «Пушкинский фонд» собраны поэты более традиционалистского толка, пишущие либо в камерном ключе, либо с ироническими обертонами, то есть ориентированные на четкие возрастные и вкусовые пристрастия читателя. Поэты младшего поколения, отстаивающие поэтику новой искренности, серьезности и отзывчивости, консолидированы московским издательством «Проект ОГИ», а также серией «Поколение» и журнальными проектами «Вавилон» и «Авторник» издательства «АРГО-Риск». Дмитрий Кузьмин, активнейший пропагандист и публикатор новой поэзии, недавно запустил серию «Воздух», призванную представить пеструю картину современных поэтических поисков в ее динамике и многообразии. Также он редактирует серию «Поэзия русской диаспоры», где фигурируют тексты, принадлежащие русским иностранцам, поэтам, не эмигрировавшим, а добровольно и органично ставших гражданами, допустим, США или Германии.

Две объемные антологии, выпущенные «Новым литературным обозрением» в начале 2000-ых («Девять измерений» и «Освобожденный Улисс»), доказывают, что грамотная «дистрибуция» современной поэзии заставляет облечь ее в капитальный формат, то есть выставить фундаментальным проектом. Что тут любопытно: институциональные системы, нацеленные на рекламу и продвижение поэзии, сегодня довольно хорошо отлажены и пользуются заслуженной спонсорской поддержкой. Чтобы преодолеть неизбежную инерцию таких систем, русская поэзия сегодня должна быть особо сосредоточенна на инновационных импульсах и задачах.

2

В ситуации становления рыночной экономики, пришедшейся в России как раз на 90-ые годы, любое произведение искусства, претендующее на публичный и коммерческий успех, вынуждено было приспосабливаться к требованиям рынка, и в его местной ипостаси, и в его глобальных проявлениях. Более или менее заметные и востребованные читателем тексты моментально присваивались рынком, поощрялись из контролируемых им финансовых потоков и должны были тиражироваться именно в том виде, в коем они заслужили хвалебный отклик аудитории и достигли высокого объема продаж. Рынок требовал максимальной облегченности текста и простых, оптимальных и экономичных приемов его построения. Безусловно, рыночные механизмы склонны воспроизводить наиболее беспроигрышные варианты, поэтому на рубеже 2000-х рынок мог оказывать и стимулирующее, и сковывающее воздействие, если присмотреться к индивидуальной эволюции каждого автора.

Пока рынок еще шаткий и неустойчивый – а именно таково его положение в современной России – он стремится совершать безошибочные манипуляции, продвигая гламурные изделия массовой культуры, а элитарные виды творчества, рассчитанные на малочисленные касты ценителей и знатоков, оставлял практически без внимания. Оттого в современной России поэзия неожиданно очутилась в принципиально выгодном положении. Не будучи обласкана рыночными магнатами, поэзия получила право быть зоной автономии, свободной от принудительного диктата рынка. Но очутившись территорией свободы, поэзия еще должна преодолеть опасность стать крошечным профессиональным гетто, где позволена любая неистовая фронда, поскольку она не угрожает кардинально подорвать общественные основания.

На мой взгляд, наиболее интересные образцы современной русской поэзии ведут актуальный разговор о сегодняшнем дне на его же злободневном сленге. Они претендуют выступить действенным инструментом социального анализа и критично отозваться на узаконенную власть рынка. В современной поэзии ведется борьба за автономию, отстаивание неподконтрольного существования, свободного от сиюминутного рыночного спроса и одновременно позволяющего – даже в отвлеченном лирическом фрагменте – разоблачать рыночную машинерию и указывать на болезненные социальные проблемы.

В результате подчеркнутого отторжения рынком и от рынка, русская поэзия сегодня позволяет материализовать идею автономности произведения. Об автономии искусства в эпоху позднего капитализма рассуждали Вальтер Беньямин в эссе о Шарле Бодлере, «лирическом поэте зрелого капитализма», Теодор Адорно в «Эстетической теории» и Джорджио Агамбен в «Станцах». Взыскание поэтической автономии требует обращения к прямому авторскому высказыванию, искреннему и открытому. Такое внятное и откровенное высказывание может быть приравнено к революционному действию, в современной России остродефицитному и находящемуся в поле интеллектуальных ожиданий. Примечательно, в случае непосредственного обращения к протестным лозунгам и бунтарскому кликушеству, такое высказывание обнаруживает свою фатальную несостоятельность. Кажется, поэтический жест сегодня должен быть максимально независимым от любых идеологических механизмов и одновременно непредвзято отзываться на их риторическую экспансию.

На данный момент поэтическое высказывание в России практически не обладает рыночной стоимостью, фиксированной или произвольной. Таблоиды и рейтинги, оценивающие поэтические репутации, чаще всего пополняются путем спонтанных Интернет-опросов. Мнения и привязанности масштабной читательской среды либо специально не учитываются, либо попросту не сформированы. Когда оценочные параметры или ступени литературной иерархии не обговорены или размыты, поэтический текст сам пытается утвердить свою символическую цену, с помощью коей он будет адекватно оценен и дружеской компанией, и читающей публикой. Ощутимой символической ценой сегодня наделяются те поэтические опыты, что отваживаются не только критично реагировать на реальность, но и моделируют новые приемы неотчужденного переживания реальности, по сути, безоглядного погружения в нее. Иными словами, символическая цена конкретного поэтического усилия непосредственно зависит от его способности предъявить «поэтику реальности», поэтику эмоционального проникновения в конфликтную повседневность.

Отвоевание автономности и обретении реальности – вот, пожалуй, два мощнейших символических двигателя современной поэзии. Здесь кроется точка расхождения преобладающих сегодня «поэтик реальности» с «языковыми поэтиками», характеризующими «атлас» русской поэзии в 1980-90-ые годы. Поэтические новшества, изобретаемые в тот период, ставили задачу последовательного игнорирования реальности или намеренного ухода от нее в пространство виртуозных языковых игр. Декларативное пренебрежение реальностью объяснялось ее исчерпанностью в качестве рабочего концепта и непригодностью в роли предметного конструкта.

Действительно, реальность в 1980-ые годы представлялась серой, однообразной вереницей неразличимых будней. В 1990-ые она уже виделась чудовищной фантасмагорией и неопрятным хаосом, иначе, коллективной шизофренической галлюцинацией. Поэтическое взывание к законам реальности неизменно приводило в мертвую зону банальности, пошлости, дешевых амбиций или агрессивной тупости. Альтернативой реальности стало отграниченное пространство языковых экспериментов, отсылающих к футуристическому словотворчеству, модернистской заинтересованности подсознательным и бахтинской теории карнавала. Вместо изгнанной реальности поэты позднесоветской и постсоветской эпох взаимодействовали с предельно замкнутым универсумом языка. При этом поиск эстетического убежища в языковых построениях вовсе не был способом удобного эскапизма, а скорее коллективной стратегией культурного выживания.

3

Здесь имеет смысл упомянуть два принципиально различных типа языковых поэтик, бытовавших в те декады. Первый предполагал полное стирание реальности под грузом идеологических формул, поставляемых риторикой советского официоза и рупорами монументальной пропаганды. Так, в концептуализме и соц-арте материальный мир складывался исключительно из бюрократических наказов и партийных агиток. Концептуалистская критика идеологии, бывшая, в чем-то, поэтическим аналогом деятельности Франкфуртской школы, производилась не в серьезном, возвышенном ключе, а пародийном ракурсе.

Дмитрий Александрович Пригов ввел ироничную игру имиджевыми стратегиями, канцелярскими оборотами и советскими мифами, дабы разоблачить властные претензии и ложность любого идеологического убеждения. Лев Семенович Рубинштейн изобрел метод «регулярного письма»: стихотворение представляет набор карточек, куда заносятся монотонные фразы из бытового лексикона, изобличающие безликость и безличность коммунальной речи. Тимур Кибиров, наиболее эстрадный из концептуалистов, предложил саркастичное попурри из стандартных элементов советского коллективного опыта. В его поэтике интимный порыв или исповедальная проникновенность оказываются тривиальными проекциями общественных уложений. В постсоветскую пору концептуалистская атака на тоталитарную советскую идеологию преобразуется в гротескное высмеивание идеологии масс-медиа. Парадокс в том, что современные медиа превратили многих безжалостно критикующих их концептуалистов в раскрученных поп-звезд.

Второй тип подразумевает признание поэтической фигуры, метафоры и метонимии, единственным универсальным инструментарием и одновременно единственно подлинным материальным объектом. Поэтический троп вбирает в себя всеобщее историческое знание и частное экзистенциальное переживание, бытовую эмпирику и мистические озарения. Сама реальность выступает чисто языковым предикатом, причем предикатом пустоты, мерцающей фигурой отсутствия и зиянья. Существенное влияние на такую поэтику оказала концепция экстатической саморастраты, выдвинутая Жоржем Батаем, и предложенное Морисом Бланшо понятие «пространства литературы», пространства исчезновения и стирания.

В книгах Аркадия Драгомощенко (возьмем, для примера, «Ксении» и «Под подозрением») путем сочетания эстетики барокко (с ее аллегориями тщеты и бренности) и метода текстовых разрывов, унаследованного американской поэзией от Чарльза Олсона, достигается эффект беспрерывной текучести языковой плазмы. Причем такая текучесть будто выплавляет из себя метафизические основы человеческого существования. Путем конструирования витиеватых и многоступенчатых метафор Иван Жданов (в книгах «Неразменное небо» или «Фоторобот запретного мира») исследует теологические и оккультные аспекты Слова-Имени. В поэтике Алексея Парщикова (например, в книге «Выбранное») занявшая место универсума органическая и одновременно механичная метафора предстает сложно организованной складкой с множеством сгибов и поверхностей. Различные ее грани предъявляют несводимые вместе варианты событийной мозаики.

Подмена реальности лабиринтом языковых фигур и каскадом заверченных метафор опирается у этих поэтов на широчайший диапазон культурных теорий, разработанных в XX веке - от стиховедения русских формалистов до радикального теоретизирования Жака Деррида. В склонные к опрощению и прямолинейности 90-ые такая сумма знаний часто расценивалась герметичным и усложненным «мудрствованием». Зато в 2000-ые, когда интеллектуальная миссия поэта уже не подвергается сомнению, умные, начитанные, энциклопедически образованные поэты «языковой школы» становятся убедительными примерами приверженности непрестанно обновляемой поэтической речи.

Вытеснение реальности карнавалом идеологических фантомов или гипертрофией метафоры неминуемо приводит к отрицанию оригинального, уникального высказывания. Персональное авторское высказывание либо приравнивается к торжественному вещанию возвышенной культурной традиции, либо к доносящемуся из кухонных катакомб голосу городской интеллигенции. Отречение от оригинального высказывания вовсе не означает отказ от самостоятельных поэтических подходов или их насильственной унификации. Даже наоборот: обретение собственных неординарных и своеобразных манер письма помогает поэтам транслировать голос некоего монолитного и величественного сообщества, подчас утопического или несуществующего.

Так, стихотворения Виктора Кривулина будто говорят от имени трансцендентной идеи имперского величия, пусть ныне и поверженной, но и в руинах сохраняющей, а то и катализирующей, невиданную созидательную мощь. Поэзия Сергея Гандлевского аккуратно передает ту этическую бескомпромиссность и пафос кристальной честности, что в бытовой мифологии свойственны символическому классу либеральной интеллигенции и потому делают ее частым объектом социальной идентификации. Над морфологией культурных представлений о недопустимости оригинального высказывания размышляет Александр Скидан в циклах «Схолии» и «Частичные объекты». Разорванная ткань текста образуется путем нанизывания незакавыченных цитат из Декарта, Ханны Арендт или Вальтера Беньямина. Сама авторская речь строго табуирована и вытеснена за границы текста; уникален и неповторим именно принцип компоновки цитат. В этих коллажных арабесках предложена рефлексия о природе травмы, нанесенной культурному сознанию беньяминовским тезисом о техническом воспроизводстве произведения искусства. Кроме того, поэт будто стремится опробовать особую разновидность просодической магии, способствующую терапевтическому исцелению такой травмы.

Поколением тридцатилетних – например, Александром Анашевичем и Дмитрием Воденниковым – предложена иная стратегия: с помощью театрализованного социального маскарада или утрированного нарциссизма отыскать оригинальное высказывание там, где оно однозначно невозможно. Такую стратегию, предполагающую откровенную сценичность и провоцирующую говорить о невозможности на языке самой невозможности, Дмитрий Кузьмин называет постконцептуализмом. В противовес этой тенденции – или в добавление к ней – хотелось бы подчеркнуть уже отмеченную актуализацию сегодня «поэтики реальности». В ней гарантом символической цены стихотворения становится именно наличие собственного оригинального высказывания о «возвращении» к заново осмысляемой реальности.

Поэтика реальности не навязывает себя в качестве магистрального течения или надежной защиты против постмодернистского уподобления текста развлекательному шоу (сейчас такое отождествление кажется одиозным пережитком прошлого). Магистральные линии на дробной карте современной поэзии принципиально не находимы; видны на ней исключительно более или менее резонансные веяния. Будучи веянием весьма востребованным, поэтика реальности предполагает объективную точность при передаче заурядной бытовой коллизии или нюансов любовных отношений. Поданная с острой, бескомпромиссной точностью жизненная или психологическая деталь позволяет раскрыть свойства социального целого, его симптоматику и странности.

Поэтика объективной и обостренной точности призывает к деятельному соучастию с увиденным в реальности и переосмысленным или пережитым в тексте. На эскалации этической бескомпромиссности построена жизненная программа поэта Кирилла Медведева – в известном манифесте «Коммюнике» (2003) он отказывается от публичных выступлений и массовых изданий своих произведений, поскольку ритуальные формы распространения поэзии он почитает этически нечистоплотными. В цикле с красноречивым заглавием «Любовь, свобода, искренность, единение, демократия, тоталитаризм» есть стихотворение, где поэт, останавливаясь затовариться у большегрудой двадцатилетней уличной торговки, с горечью констатирует непреодолимую пропасть между социальными сословиями в постсоветской России. Неизбежное фиаско, ожидающее попытки уменьшить эту пропасть путем налаживания теплых, человеческих отношений, неутешительно признано в финальных строках стихотворения – «потому что мы все живём в своих иллюзиях как скоты //и не можем ничем реально помочь друг другу».

В книге Станислава Львовского «Стихи о Родине» с безжалостной точностью и элегической интонацией преподнесены жизненные сценарии и среда обитания московских тридцатилетних яппи. Поход в клуб или ресторан для них, по сути, испытание на прочность их сентиментального мировосприятия. Финансово обеспеченный и профессионально грамотный, этот «цвет нации» в описании Львовского есть продукт, «плоть от плоти», ханжеского социального режима, где объявленное экономическое благоденствие только лицемерная маскировка упадка и массового обнищания.

Кроме того, изданные в 2005 году книги Аркадия Драгомощенко «На берегах исключенной реки» и Александра Скидана «Красное смещение» доказывают, насколько поэтика обостренной точности напрямую сопрягается с мощной интеллектуальной платформой. Наработанный интеллектуальный багаж позволяет вести конструктивный диалог с иноязычными поэтиками, и манифестировать собственное критическое отношение к тем культурным догмам, что насаждаются новым глобальным порядком.

Что следует отметить: несмотря на растущее количество литературных институций, издательств и премий – а, может, вследствие этого – поэтическая среда сейчас не объединена в дружеские компании и кружки (вроде московского клуба «Поэзия» или ленинградского «Клуба-81» в 1980-ые годы), а достаточно атомизирована и состоит из ярких, самобытных одиночек. Подобная недостача сплоченности не приводит к досадным или печальным последствиям. Наоборот: на современной поэтической сцене намечается тот принцип духовной консолидации, что авторитетный культуролог Михаил Япмольский называет «сообществом одиночек». Включенный в незримое сообщество одиночек, русский поэт сегодня освобожден от узко-цеховой конъюнктуры, исповедуемой его непосредственным окружением, и выходит на конъюнктурные требования глобальной публичной сферы. Среди коих – готовность к отклику на запросы Другого, внутренняя и внешняя этическая конфликтность и принципиальная открытость чужим контекстам, пусть непонятным, но влекущим и завораживающим.

2006, шведский перевод опубликован в: Swinging with neighbours . ( Anthology ), перевод на английский опубликован в: Landfall , № 213