Черт с младенцем, или взросление нарцисса

После мгновенной оторопи и брезгливо озадаченной реакции многих русских интеллектуалов на вручение «Нацбестселлера роману патриотически-националистского толка - «Господину Гексогену» Проханова - наступил отрезвляющий, провоцирующий о многом задуматься, «момент истины»: видимо, механизмы рыночной экономики в России подстраиваются и примеряются вовсе не к демократической, а к патриархально-почвеннической идеологии. «Семейный роман» русского бизнеса (книгоиздательского или апеллирующего к системам культурного производства) и ретро-консервативных, шовинистических тенденций едва ли заслуживает какого-либо однозначного оценочного ярлыка, - аксиология здесь явно не подмога. Инвективы и опасения хулителей Проханова вполне оправданы: ура-патриотизм, приравненный к раскрученному, престижному трейд-бренду культурной моды, чреват оголтелой фашизацией и господством фундаменталистских умонастроений.

Вряд ли ошибаются и те, кто пытается контекстуализировать право-консервативные демарши, выявляя их ангажированность складывающимся необуржуазным хорошим вкусом, полагающим за должное безопасно бравировать своими патриотическими симпатиями. Кроме того, в мало-мальски оправившимся после лихолетья реформ русском социуме моментально обнаружился дефицит героического жеста ; так что реставрационный пафос иногда работает противоядием, компенсаторным «защитным щитом» против этой недостачи. Хорошим тоном в современной русской культурной политике считается умение элегантно (как в случае номинаторов Проханова) или топорно (как в случае сетевого смутьяна Ольшанского) балансировать между радикальным и фешенебельным, - разносортные идеологемы должны содержаться в потребительской корзине читательской аудитории в равной пропорции.

Просчитанное следование этому респектабельной установке, видимо, и побудило два издательства, конкурирующих в скорости считывания интеллектуальной конъюнктуры, - московский « Ad marginem » и петербургскую «Амфору», - почти единовременно запустить обойму фрондерских и, политически амбивалентных книг. В « Ad marginem » опубликованы «Господин Гексоген» Проханова и «Книга воды» Эдуарда Лимонова; в «Амфоре» - прохановская «Идущие в ночи» и лимоновская «Моя политическая биография». Ранее хулиганские стилистические эскапады Лимонова сравнивались с рафинированным имморализмом Виктора Ерофеева, нынче - с политизированным «мракобесием» Проханова: времена и мерки изменились. Паралитературные и пи-аровские технологии Проханова едва ли всегда возможно атрибутировать по эстетической или этической части; цветистая, богатырски-матрешечная риторика Проханова - скорей злободневная социальная аномалия, требующая от интеллектуала вдумчивой рефлексивной оценки, не коррумпированной близорукой интеллигентской брезгливостью. Надо сказать, «казус Проханов» сейчас изрядно затаскан и в сетевом «Русском журнале», и в право-левых печатных СМИ.

В контроверзу прохановским памфлетам тюремная проза Лимонова, в первую очередь, не рекламно-маркетинговое изделие, а пронзительный литературный «прорыв», синопсис и реестр лучших нарративных находок его предшествующих романов. «Книга воды» (далее - «КВ»), мемуарно-ностальгическая и умудрено стоическая, будто производит ревизию риторических приемов его ранней прозы, его прежней афористичной манеры. Неизменные и тавтологичные сюжетно-фабульные «витки» его романов (в начале 90-ых систематично издаваемых тогда достаточно продвинутым «Глаголом» Александра Шаталова) сводятся либо к инфантильно нарциссическим размолвкам и перепалкам с недоброжелательным или попросту индифферентным, чужим, социумом; либо к мазохистским ухарским разрывам (и перверсивным будоражим экспериментам) с любимыми женщинами. Трафаретные, многое почерпнувшие из аутсайдерского жизнестроительного гротеска Генри Миллера, Джека Керуака или Чарльза Буковски, эти клишированные коллизии в «КВ» как бы «прочищаются», или, говоря формалистским жаргоном, деавтоматизируются. Столь же лаконично чеканная, столь же развязно исповедальная, что и, допустим, «Дневник неудачника», «КВ» счастливо избавляется от напористого эгоцентризма, фрустрированного кокетства, настороженного позерства и рисовки.

Парадоксально, что тюремное заточение с вытекающими физическими и психологическими неудобствами приводит Лимонова к искомой, - но не находимой ни в эмигрантском лузерстве, ни в перипетиях политической карьеры, - спасительной самоидентичности. Эдичка, неукротимый автодидакт и нестареющий трудный «подросток Савенко», всю свою писательскую биографию боролся с катастрофическим «шизонарциссическим» (термин И. П. Смирнова) расщеплением, - неистовым проецированием себя и своих фобий (нищета, гомосексуализм, безвестность, абстиненция, т.п.) на все остальные объекты, эйфорическим не видением другого. В классическом фрейдовском психоанализе склонность к нарциссизму возникает в результате травматичного неразличения ребенком очертаний и абриса своего тела, т. е. неумения без помощи «Я-идеала», цементирующего и одобрительного взгляда Другого, обнаружить субъектно-объектные конфигурации. Только в лефортовской отсидке Лимонов обретает тождественность субъективного «я» (демонизированного и бесприютного), и взыскиваемого Другого, будь это телесно-физическая оболочка своего тела или фактические контуры реальности.

Именно пенитенциарное лишение свободы свело Лимонова с магистральной проблематикой современной литературы: насколько вообще правомочно искреннее и отзывчивое высказывание о человеке (в том числе, и о себе самом?), - об этом подчеркнуто размышляют недавние авторы-лауреаты Йон Маккьюэн в « Amsterdam », Питер Келли в « True History of the Kelley Gang » и Майкл Каннингем в « The Hours ». Насколько оно допустимо в нынешней культурной ситуации, когда сам инструментарий искренности считается ассортиментов расхожих и надоедливых идеологических трюизмов? Кажется, лефортовский «карцер» позволил Лимонову вырваться из конвенциональной тюрьмы литературности («тюрьмы-дома языка», следуя метафоре Федерика Джеймисона) к ошеломляющей свободе человеческого. Апофеозом подобной свободы смотрится буднично-приземленная и одновременная иератическая сцена омовения вместе с сокамерником в Лефортовской бане (главка «Баня в Лефортовской крепости»), намеренно контрастирующая с нелепо развратным (словно подстраивающимся под трехиксовую ларечную порнографию) эпизодом плескания в калифорнийском джакузи у приютившей Эдичку и Наташу славистки Лены Вайль (главка «Джакузи/ Калифорния »). Щемящий наплыв свободы также тематизируется в заключительной главке «Ураган», где вместо инфернальных и длинноногих елен, наташ и лиз (шарнирно-кукольных фетишей его неутомимого фантазма) Лимонов нежданно обретает «крошечную Настю», помогающую ему хотя бы частично выпутаться из тенет этого фантазма, и тем самым освободиться от иммунитета литературного цинизма: «Пришло загадочное существо, и я оказался совсем без иммунитета. Заболел сразу и надолго» [1] .

[Эволюция Лимонова - от панегирика эгоцентризму в ранней трилогии через назидательную проповедь обскурантистского национал-большевизма в «Убийстве часового» к патетике деятельного сопричастия в тюремной прозе - по амплитуде сопоставима разве что с крутыми траекториями, проделанными стилистикой Владимира Сорокина от начала 80-х к началу 2000-х. В «Норме», «Романе» и «Сердцах четырех» Сорокин хладнокровно регистрировал, препарировал и развенчивал все технологии рационально-логического письма, в результате чего добивался искоренения в тексте каких-либо опознавательных сигналов литературности: референциальности, интенциональности, миметизма, историчности и т.п. Роман «Лед» многие апологеты Сорокина расценили как заигрывание с непритязательным рынком, сдачу концептуалистских позиций и сознательную игру на понижение; здесь Сорокин из репертуара литературных технологий, ранее им самим же высмеиваемого, складывает вполне съедобное и беззубое попурри.]

[Лимонов, примерив кожаный камуфляж и опереточный гардероб национал-большевизма, с блеском и помпой проиграв свой театрализованный «марш-бросок» революционного преобразования России, рикошетом выиграл в другом, - в маневренном обновлении, в инновационной перетряске русского литературного языка. Нынешняя стилистика Лимонова, где смикшированы уклончивость современной официальной риторики и воляпюк высокооплачиваемых «собкоров», выспренний лексикон партийного самопожертвования и обсценный матерный сленг, так и просится в сопоставлении с проектом «лингвистической революции», предложенной Мартином Хайдеггером в 30-ые годы. Для Хайдеггера эпохи сотрудничества с NSDAP , периода «Введения в метафизику» и «Основных вопросов философии» революция языка представляется апогеем срастания политической, обыденной и философской речи, срастания не столько ветвями, сколь корнями, в результате чего поэтико-философский текст подчиняется «дискурсу крови и почвы». Немало уже наговорено по поводу сценического и карнавального подтекста лимоновского национал-большевизма, где политический афронт оборачивается поп-механическим калейдоскопом культурных масок, - хотя после акции ФСБ раешно-игровая подкладка НБП уже не столь самоочевидна. Но за юридически-правовые тяжбы или нюансы партстроительства едва ли отвечают романы, пусть даже и лимоновские; зато в науке делания «лингвистической революции» новые вещи Лимонова более чем изощрены и компетентны.]

«КВ» - уже не лирико-фрагментарная исповедь ощеренного нарцисса, отторгаемого Россией, эмигрантской средой, иноязычной территорией и обожаемой шлюхой; в отличии от «Это я, Эдичка» или «харьковской трилогии», «КВ» перерастает в агиографическую притчу о взрослении Нарцисса. Помудревший и постаревший автор намеренно выдавливает его из себя по капле, с титаническими и подчас комичными усилиями, - зато теперь он уже не отвергается, а благодарно принимается всеми землями, всеми водами. Лимонов рассказывает о неизменной своей традиции касаться и причащаться любых встреченных им водоемов, будь то Черное море, Тихий океан, фонтан Тюильри или река Каришница, что в Сербской Краине, будь на нем разбитые ботинки туриста, стоптанные башмаки изгнанника или солдатские сапоги оккупанта. Структура «КВ» удивительно фотографична, она походит на прерывистую раскадровку биографического ряда, на коллаж из моментальных любительских снимков, где изменчивая фигура автора схвачена сквозь «размытую» призму увиденных им океанов, морей, затонов, стремнин; глядь, вон автор «и выловил в океане времени самые essentiels прдметы» [2] (С. 5).

С мифопоэтической и семиотической точки зрения вода предстает идеальной оптической (и знаково-символической) средой для нарциссического самосозерцания. В провиденциальном этюде по психоанализу воды - в трактате Гастона Башляра «Вода и грезы» - плотная и проницаемая водяная масса сказывается субстанцией «активного зрения»; согласно Башляру, в старой физиологической теории оно позволяет сверхзоркому глазу самому производить фантазматические видения. Водяной поток в европейской романтической (и постромантической) традициях - от Кольриджа и Ламартина до Клоделя и Сен-Жон-Перса - уподобляется сетчатке или ретине где отображены не только конкретные предметы, но и мнемонические объекты, фрагменты воспоминаний, подчас более отчетливые и материальные, чем оттиски реального. Вода в романе Лимонова трактуется подобно паноптическому иллюзиону, позволяющему разглядеть подлинные или ложные воспоминания, непридуманные или вымышленные «блоу-ап» прошлого: ««Книга Воды» - это о водах жизни, потому намеренно смешаны ее эпизоды, как смешаны воспоминания памяти, или предметы несутся в воде» [3] .

В книге «Психодиахронологика» И. П Смирнов интерпретирует лимоновский нарциссизм подобно невротичному пренебрежению другими, чуждыми ему объектами; такое игнорирование сопровождается агрессивно ожесточенным неприятием иного и фиксацией на комплексе исключительности, на культивировании собственного всемогущества. Присоединяясь к тезису о самообожествлении Нарцисса, А.К. Жолковский в работе «Влюбленно-бледные нарциссы...» подмечает постоянную лимоновскую игру зеркальными симметриями и удвоениями и демонстрирует исчезновение и распад в ней объектного символического порядка; в результате автор объективирует и отчуждает даже собственное тело, вуайеристки обозреваемое с удаленной дистанции. В «КВ» автор-нарцисс, оставшись наедине с многоликим «я» в Лефортовской крепости, учится грамоте распознавать и отличать других, - не только вороша и сортируя воспоминания, но и высвобождаясь от приевшихся имиджевых стратегий (будь то ролевые функции редактора экстремистского листка или гиперсексуального бабника). Автор сосредоточенно избавляется от реквизита и капитала выдуманных артистических амплуа, - они-то, по мнению Александра Гольдштейна, и завуалировали, если вообще не стерли из предшествующих романов Лимонова-человека, самое интересное для современного читателя.

Истинные персонажи «КВ» - во-первых, мнемонические трюки памяти, во вторых, воскрешаемые ими фигуранты и статисты прошлого, главным образом, солдаты и женщины: «Автоматы и сперма внутри дыр любимых самок - вот каким оказался немудрящий итог моей жизни» [4] . В нарциссической космосе между солдатами и женщинами немало общего, - когда они есть, ими трудно не любоваться; когда они проходят, по ним остаются руины, развалины и эпико-элегические ламентации. В этом ракурсе они выступают дублерами и заместителями не менее разрушительной Истории; в романе она воцаряется возвышенным объектом желания, с коим намеревается идентифицироваться самонадеянный, брутально расфранченный нарцисс, - и надо же, ему это удается, ему удается щеголевато окунуться в «поток Истории»: «тут у моря распростерла над пляжем свои крылья сама История. Я уже два года знал что мне нравятся разрушенные города. По старой уже своей традиции, я разделся и пошел в море» [5] . В романе психологически закольцованы описания водяной фактуры (всегда мутной и грязноватой), оплывшей и отекшей корпулентности политических вождей (В.В. Жириновский) или сподвижников по партии, и сладострастно изломанной, витальной телесности «любимых самок». Не только люди, протагонисты или марионетки прошлого, но и - если не в первую очередь - вещественные отбросы, вынесенные на берег сор и тина, интересуют Лимонова. Именно замусоренная вода, инертно-текучая неживая материя и разносимая ею труха, несмываемые следы времени, служат для автора-нарцисса искомыми объектами для узнавания себя в других (и обратно), для стремительного взросления. Так путем коллекционирования несмываемых следов времени самый скандально-эпатажный подросток русской литературы на глазах превратился в чуть ли не самого взрослого, «человечного» ее делателя.

В отличии от нелинейной «КВ», с внутренними водоворотами и течениями, «Моя политическая биография» (далее - «МПБ») пряма как штык, это манифест непосредственного боевого действия. Диегетический и жанровый строй книги, напоминающий то дневниковую скоропись, то добротный вахтенный журнал, предопределен, видимо, ее прагматической сверхзадачей: одновременно себя обелить, героизировать и канонизировать. Лидер молодежно-экстремистской партии, хроникер и летописец кропотливо воспроизводит этапы, трудности и загвоздки партстроительства. В документально-фактографическом ключе он реконструирует недостатки своей режиссуры и анализирует причины краха мобильной боевой организации, сбитой им под красноречивой эгидой «героизма, футуризма и эстетизма»; в разные годы к НБП примыкали и «белые воротнички» евразийского движения под водительством гуру мировой геополитики Александра Дугина, «и киноавангард - Сальников и Мавромати, и артавангард - Бренер и Осмоловский, и поэт Витухновская, и музыкант авангарда Курехин» [6] .

Неясно, своему alter ego или ФСБ, Лимонов запальчиво доказывает легитимность партийных действий и диверсий, свою лояльность и приверженность конституционному порядку. Его временами хронологическое, временами аффектированно сбивчивое повествование еще раз убеждает, что грандиозная феерия политической борьбы, фанатическое издание одиознейшей «Лимонки», аскетизм и подвижничество конспиративных будней были мотивированы литературным проектом самого Лимонова и при этом едва ли соотносились с конкретным социально-политическим контекстом. Мистерия партстроительства разворачивается где-то в обескураживающем вакууме, в безвоздушном пространстве гиперкреативной авторской фантазии, и реальная финансово-экономическая, идеологическая история России разыгрывается где-то в параллельных стратах. НБП растет на дрожжах авторского честолюбия и амбициозной неутомимости, растет герметично и обособленно, как и положено автономному эстетическому объекту. Ее кругозор замыкается неверными союзниками по правому лагерю, типа «Трудовой России» Анпилова и «РНЕ» Баркашова, предстающими в амплуа ренегатов, двурушников и перебежчиков; только раз она вклинивается в большую мейнстримовскую политику, учинив хулиганскую потасовку на съезде «ДемРоссии».

Мемуаристская техника Лимонова строится на одержимом, паранояльном перечислении прибывших и убывших членов партии, не утруждаясь их словесным или психологическим портретированьем; или же на сухой каталогизации проходных или экстраординарных событий, пошедших на пользу или во вред партии, без указания на явные или скрытые их каузальные связи. Тем самым, Лимонов моделирует себе репутацию «политического маньяка» (его саркастичная автохарактеристика), деловитого и артистичного, самоотверженного и хитроумного. Адепты психоаналитического метода, возможно, усмотрели бы резкую смену культурно-психологических типов в прозе Лимонова - от предельно откровенного нарцисса-шизоида к скрытному, изобретательному параноику. В результате биография Лимонова вряд ли претендует на статус запротоколированного исторического документа; куда больше она смахивает на вновь изобретенный «классический роман» о мыканьях и злоключеньях утописта-революционера, а также о заведомой внутренней неудаче современного человека, отважившегося на героизированный и нестандартный поступок.

Заглавие книга «МПБ», казалось бы, навязывает и вменяет антитезу публично-политической и частной биографии, заставляя читателя изыскивать в тексте замаскированное интимно-приватное жизнеописание. Действительно, требование единственно верного чертежа жизни, соразмерного литературным предтечам и прототипам, - требование, выдвинутое Борисом Пастернаком в «Охранной грамоте» и подхваченное Сергеем Гандлевским в «НРЗБ», - держалось на неизбежном дуализме риторико-идеологической и частной биографии, причем последняя служила неподконтрольной зоной оберегаемой свободы. Но для культурной антропологии 90-х (в частности, для постлакановского психоанализа), демаркационная линия между частным и публичным упраздняется и развенчивается, подобно сфальсифицированному идеологическому стереотипу. В книге «Глядя искоса» Славой Жижек выдвигает ряд подрывных для традиционной дуальной биографии максим: «за пределами институций ничего не существует» и «большой символический другой никогда не знает все».

Из постулатов Жижека следует, во-первых, что для современного человека доступна только институциональная - или политическая - биография, никакая иная; во-вторых, что только подстроившись, а то и мимикрировав, под инситуциональный порядок, взвалив на плечи его символический груз, человек обретает необходимый люфт внутренней свободы (стоит ему только, подобно Лимонову, ощутить себя краеугольным камнем начатой с нуля партии, или, подобно Ивану, персонажу Алексея Щапова из «Войны» Алексея Балабанова, отчаянно персонифицировать в себе всю русскую армию, в фильме бездействующую, пассивную, невидимую). Образцовым современным героем и бунтарем возможно сделаться, только безукоризненно переведя свою биографию на политические рельсы, - и тогда пламенная приветственная речь к делегатам II съезда НБП, или ночь, проведенная с партийным товарищем «Машей и в Маше» [7] окажутся одной стороной начищенной заслуженной медали, Лимонов своими действиями это аргументирует превосходно. И достойной эмблемой для такого авантюрно-патетического типа биографии видится мне венчающий «КВ» и лейтмотивом проходящий через «МПБ» политико-эротический союз будто отлитого в бронзе Лимонова и «крошечной Насти», святой и шлюхи, поклонницы Андрея Чикатило и Мэрлина Мэнсона [8] , союз с разницей в 39 лет, союз «черта с младенцем» [9] , литературы с жизнью, прошлого с будущим, и кто там черт, кто младенец, разберешь далеко не сразу.

2002, опубликовано в: Новое литературное обозрение, № 56.

[1] Лимонов Э. Книга воды. М,, 2000. С. 314.

[2] Там же. С. 5.

[3] Там же. С. 6.

[4] Там же. С. 6.

[5] Там же. С. 72.

[6] Лимонов Э. Моя политическая биография. СПб., 2002. С. 91.

[7] Там же С.99.

[8] Лимонов Э. Книга воды. С. 183.

[9] Лимонов Э. Моя политическая биография. С. 156.