Новый формат существования

(О книжке Павла Арсеньева «То, что не укладывается в голове»)

Миниатюрная, изящная и чуткая к формату (или форматам) современности книжка Павла Арсеньева – то, что в американской поэтической культуре называется « chapbook », дерзкая и продуманная заявка автора, претендующего обрести публичный статус в литературном сообществе. « Chapbook », в отличие от фундаментального собрания, обязательно должна «выстрелить» и моментально прорезонировать с ожиданиями поэтической среды. Только тогда эта заявка будет замечена, признана правомочной и автору будет дана санкционированная «путевка в жизнь». Мне книжка Павла видится выстроенной и одновременно спонтанной попыткой изобрести новую поэтическую оптику, соединяющую искренность и идеологию. Во многом эта попытка удачна, во всяком случае, взывает к дальнейшей реализации. Сочетание искренности, открытости, исповедального пафоса, и идеологической искушенности, - вот, пожалуй, самый интригующий момент в книжке, вызывающий готовность читателя к диалогическому отклику и взаимной с автором работе.

По ходу чтения книжки мне не раз приходилась задаваться ключевыми вопросами – что такое молодой поэт сегодня, в мире, ориентированном на ювенильный гедонизм потребления? Что есть петербургская поэзия сегодня, в период бюрократизации всех элит и пресловутого экономического роста? Что сейчас кроется за эпитетом «петербургское», импульс преодоления или инерция оскудения? Помнится, в 90-ые годы москвичи иронично определяли типично петербургское как донельзя манерное, выспреннее, усложненное, витиеватое и отдающее нищей богемой. В 2000-ые уже мировое культурное сообщество язвительно находит в современной Москве исключительно гламурное, претенциозное, опрощенное и шибающее большими олигархическими деньгами. Что такое сегодняшний Петербург помимо туристического развлекательного аттракциона – это провокационная загадку, которую практически никто не рискует и не отваживается разрешать. Разве что злободневные памфлетисты типа Минаева берутся за нее с брезгливым снобизмом. Павел в своей книжке в лирическом минорном ключе подбирается к «болевым зонам» этой урбанистической загадки. Город, некогда бывший символическим подобием европейской цивизизации, ареной борьбы природы и культуры и оплотом имперской риторики – теперь это место без имени, без истории, без мифологической ауры, без прошлого и без будущего, без своей роли в мировых глобализационных процессах. Место без места. «В Петербурге в две тысячи пятом / Не осталось Ленинграда ни капли / Петроград вышел вон, хлопнув дверью / И того Петербурга, что Санкт- / Я давно не чую, не чую, не верю…». Место тотально исчерпало себя: и в экзистенциальном, и в эротическом, и в мифологическом планах.

Павел, поэт петербургский par excellence , противопоставляет городскую топографию исчерпанности (этакий блеклый, тусклый и бесперспективный ландшафт) и безудержную лирическую интонацию, временами приглушенную, временами дребезжащую, почти всегда стоически, отдающую дань Бродскому, Кривулину, Шварц и Сосноре. Подлинным толчком к лирическому говорению оказывается объективное осознание того, что «Все опять оказалось напрасно/…/ в этом городе, тонущем в тексте». По мере разочарования и разуверения в жизненных ресурсах города (тривиальное клише – Петербург непригоден для жизни) лиризм постоянно нарастает, тяготея к некоей точке абсолюта, где нет катарсиса и мимесиса, где нет времени и вечности, нарастает, так никогда и не разрешаясь в эмоциональную катастрофу. Собственно, это и есть максимально серьезная и ответственная сегодня стратегия – понимать, насколько лиризм неадекватен (и не нужен) социальным пространствам и поэтому настолько аккумулировать лиризм в каждом высказывании, чтобы оно стало ключом к пониманию стремительных социальных изменений.

Несмотря на отсутствие в книжку ультрасовременных реалий, типа компьютерного сленга или масштабного упоминания масс-медиа – думаю, это сознательный прием – сборник Павла однозначно относится к 2000-м, улавливая «смутное обаяние» этого пока не завершенного десятилетие. Что меня порадовало, это четкость, внятность и осмысленность эстетической позиции, то есть отказ от модной нынче тенденции превращать поэзию в клубную забаву или эстрадное шоу наподобие слэм-турниров или Интернет состязаний. Работа на опрощение и понижение высоких смыслов Павлу не свойственна; наоборот, он стремится сохранить и зафиксировать уникальный символический статус пишущего.

Заинтересовали меня в книге и моменты диалога с литературной ситуацией 1990-х. Этот период в истории петербургской культуры ознаменовался тесным и продуктивным сотрудничеством поэтической среды и художественных кругов. В ту декаду художники – например, Новиков, Африка, Хлобыстин - изобрели и культивировали так называемое «искусство проживания». Что значило – важен не процесс, а результат, создается не самодостаточное произведение, а игровая модель художественного поведения, поведения экстравагантного, фееричного и знакового. Поэты в ту эпоху – упомянем Драгомощенко, Кривулина, Стратановского, Завьялова, Скидана, Шубинского – стремились создать аутентичные комплексные вещи, обращенные не к потерянной на тот момент читательской аудитории, а к открывшемуся (до этого запретному) универсуму мировой культуры. Художники, работающие на внешний имидж, и поэты, работающие на внутреннюю содержательность, обоюдно служили друг другу референтными группами поддержки.

В 2000-ые ситуация радикально переменилась – сообщества, построенные на взаимной восторженности, распались, а культурные группы стали основываться совсем на других принципах, на принципах общей рекламной раскрутки или принципах понятности невзыскательному массовому вкусу. Симметричным ответом на такое резкое падение уровня может быть либо откровенный изоляционизм, замыкание в собственных поэтических экспериментах, или нахождение непрямых, неочевидных линий преемственности с конкретными предшественниками или стилевыми тенденциями (что можно было бы назвать взысканием традиции, если бы она не была развенчана постмодерными теориями). Павел, на мой взгляд, органично обыгрывает атрибуты утраченной культурной общности 90-х. Установка на шедевр, на производство неповторимого единичного высказывания, в его текстах соседствует с вкраплениями «искусства проживания», восприятием каждого поэтического жеста подобно фрагменту одной жизнестроительной эпопеи. Пожалуй, Павел один из немногих молодых поэтов, кто использовал синкретическую модель 90-х, модель утопического «рая после истории», в качестве инструмента для критического осмысления буржуазно индивидуалистической модели 2000-х.

Что примечательно, в текстах Павла практически сведены к минимуму отсылки к традиционной петербургской мифологии. Кажется, знаменитый петербургский текст (легитимированный трудами Лотмана и Топорова и вычитанный ими из поэм и романов Пушкина и Гоголя, Белого и Вагинова, Хармса и Битова) современному молодому поэту представляется уже устаревшим, нерабочим конструктом. В стихотворениях Павла нет обязательных для петербургского мифа призрачности, гротескного маскарада и карнавальных амбивалентностей; нет в них и шаблонного противопоставления классической помпезности и бурлящего под ней первичного хаоса. Собственно, поэта занимает иной, более злободневный сюжет – что чувствует современный человек перед лицом идеологии тотальной исчерпанности, идеологии, явившейся после провозглашенного постмодерном конца всех идеологий. Что чувствует сегодня человек, помимо обеспокоенности, испуга и потерянности? И способен ли он искренне отозваться на эту коллизию? Видимо, ось новой петербургской мифологии – это преодоление идеологии исчерпанности путем искреннего вопрошания: есть ли что-нибудь за пределами этой идеологии, и столь же искреннего ответа: наверное, нет. С фактором всеобщей исчерпанности, пронизывающими современную петербургскую культуру, Павел предлагает бороться лирическим подъемом, подъемом потенциально бесконечным, поскольку он является формой (точнее, форматом) существования современного поэта. Поэтическая техника Павла сейчас, что называется, в фазе становления, ее будущее открыто. В его стихотворениях присутствуют и подчас ненужное кокетство, и всплески нарциссизма, и моменты псевдо-романтической элегичности, и мотивы, уже затертые до дыр после их многоразовых вариаций у «великих кормчих» или поэтов второго ряда. Но это отходы производства, сегодня – благодаря стараниям Дмитрия Воденникова или Кирилла Решетникова – уже валоризованные в качестве высокого поэтического высказывания. Чего хочется Павлу пожелать особенно – уже имеющий лирический накал приспособить для достижения своего глубоко оригинального и одновременно универсального видения современности.

2007