Любопытство и отвращение

Отвлечемся от шаблонных психологических привязок и представим тандем любопытства и отвращения вовсе не сочетанием эмоционально-чувственных категорий, а чем-то фундаментальным для сегодняшней «политики и физиологии мысли». Тогда любопытство, тянущее за собой отвращение, или отвращение, провоцирующее любопытство, окажутся двумя ипостасями современного теоретико-познавательного процесса. После постмодернистского развенчания классического рационализма ненавязчивое, облегченное любопытство приходит на место логико-понятийного инструментария (будь это картезианское когито, лейбницовская монада, шопенгауэровская воля, бергсоновская интуиция или гуссерлевская редукция). Оно подменяет аналитическое суждение о предмете либидинальным потоком желания (Ж.-Ф. Лиотар), обращенным на него и позволяющим «схватить» предмет как бы в моментальном, поверхностном касании.

Любопытство заявляет изначально ироничное и необременительное отношение к предмету, - ведь полученное в результате любопытствования прибавочное знание о предмете будет произвольным набором сведений, весьма рознящимся от «инстанции Истины». Иными словами, любопытство всегда чуть халатно подходит к нормативам символического порядка и особенно к их сиюминутным конфигурациям «здесь-и-теперь», руководствуясь при этом положениями о мнимости любой претендующей на символическую ценность фигуры. Любопытство будто уверовало, что доступный рецептивным подходам предмет познания (ноэма, прибегая к феноменологическому жаргону) подлежит восприятию только в диапазоне отклонения от истины (или эталона «подлинного знания»). Собственно, величина и привлекательность этого диапазона являются наиболее щекотливыми объектами любопытства, раззадоривающими его факторами. Любопытство, придавая процессу познания карнавально-игровую окраску, отрицает у своего предмета какую-либо причастность к подлинной и возвышенной истине: только приписав себе статус неистинности, оно приобретает грациозную необязательность. Отвращение приходит, когда любопытство сталкивается с тем, что другой истины, помимо извлекаемой из данной ситуации в данную единицу времени, попросту не существует.

Здесь уместно обратиться к психоаналитической теории Жака Лакана, разделявшего Реальное и Символическое подобно двум согласованным и одновременно обособленным уровням психического аппарата. Для раннего Лакана периода «Стадии зеркала...» Реальное видится непреодолимым зазором между Воображаемым и Символическим, чья невосполнимая пропасть позволяет вымышленному фантазматичному образу «я» достроить себя в символическом акте социальной идентификации. В поздних «Семинарах» Лакана Реальное уже не отграничено от Символического, а предстает его травматическим ядром, его монструозной пустотной сердцевиной. Точнее, кромешным зиянием, где символический порядок подвергаются катастрофичному разрушению и где одновременно вырабатываются вся риторика символического.

Безрассудное или осторожное любопытство, стремящееся обойти наказы и запреты Символического, вдруг видит в самом себе только его стратегическую уловку. Тогда любопытство и обнаруживает в себе разрывы, заполняемые отвращением (или Реальным), - именно отвращение выставляет любопытство не хитроумным выявлением идеологических обманов, а бессознательным и неотвратимым самообманом. Любопытство пытается высвободить траекторию познания от подавляющих канонов мыслеповедения, -отвращение подступает при осознании самого любопытства одной из репрессивных стратегий Символического, работающих на его укрепление. Так, в излюбленном пояснении словенского толкователя лакановского психоанализа Славоя Жижека строжайшая иерархия армейской дисциплины соблюдается не вопреки подрывающим эту иерархию неуставным отношения, а благодаря им, - будто фундированное насилием и самодурством Реальное преобразуется в жесткий каркас, поддерживающий узаконенную сеть интерсубъективных отношений и тем самым делающий Символическое нерушимым поведенческим кодексом.

В лакановской трактовке Символическое функционирует исправно только в том случае, если внутри него мерцает неовеществленное и невербализуемое Реальное. Следуя этой же схеме, насытить любопытство (отстраненную заинтересованность в предмете изучения) возможно только ощутив спонтанное отвращение, обращенное на этот предмет. Оно то и помогает удовлетворить любопытство, сделать его захватывающей и авантюрной познавательной практикой, а не сибаритской техникой проведения досуга. Апофеоз отвращения служит импульсом к полному удовлетворению любопытства, надежной фиксации его на выбранном предмете познания или влечения.

Взаимопроникновение любопытства и отвращения в послеромантической и постмодернистской культуре определяет неустойчивую, разболтанную структуру любовного приключения. Приключения, перегруженного постоянным отталкиванием объекта страсти, бессчетными попытками его избежать или сбросить со счетов (путем садо-мазохистских экспериментов или изобретательных испытаний любовного влечения на прочность), экзальтированной ненавистью-притяжением к нему, и, в конечном итоге, финальным отказом от эротического союза, когда все социальные и психологические барьеры оказываются устранены. В программной работе Жижека «Сексуальных отношений не существует» (с отсылками к операм Вагнера или к трилогии Кислевского) изящно показано: все социальные или приватные помехи, препятствующие физическому соединению влюбленных, только искусная маскировка, прикрывающая изначальную невозможность их падения друг другу в объятья. Жижек объясняет подобную запретность сексуальной гармонии неизбежной инцестуальной подкладкой и экзогамной природой каждого любовного помысла.

Кокетливое или приструненное любопытство, направленное на интересующий и потому отпугивающий объект, зачастую служит почти что «гормональным» стимулом для переноса любовного влечения именно на него. Причем подавляемое любопытство сопровождается охотно выказываемым отвращением, заставляющим избегать и третировать предмет обожания, во всяком случае, держать его на безопасном расстоянии. Любопытство подгоняемо невротическим (или обсессивным) желанием в полной мере обладать искушающим предметом, - при этом оно постоянно остужается и одновременно заводится отвращением, вызванным психотической боязнью быть растоптанным тем нечеловеческим и нерассудочным наслаждением, что сулит полноправное обладание любимым. Примечательно, что социальный сценарий любовной связи нередко пишется под указку отвращения, переводящего любопытство из стадии аффектированной страсти в поле добросердечных и церемонных коммунальных отношений. Иначе, прочность социально-символической цепочки, связывающей возлюбленных, зависит от того, насколько им удалось амортизировать отвращение и тем самым умерить любопытство, т. е. подчинить хаотический «разнос» любовных притязаний господству упорядочивающих символических кодов.

Иногда подмывает отнести любопытство к сфере отцовской легитимности, а отвращение - к материнской, дионисийской стихийности. Но все это не так: и любопытство, и отвращение равно противятся причислению к однозначному сексуальному полюсу, они равно манкируют четкими половыми дифференциями. Носителем неутомимого любопытства (запускающего ответную цепную реакцию отвращения) могут выступать и мужской персонаж, и его демоническая спутница-соперница, врагиня-подружка. Закладывая жанровый «фундамент» классического триллера о патологической любви-ненависти, Хичкок в « Vertigo » («Головокружение») демонстрирует извилистую траекторию любопытства, проявляемого профессиональным сыщиком Скотти (Джеймс Стюарт) к таинственной, страдающей суицидальными приступами, белокурой femme fatale , Мадлен (Ким Новак). Это любопытство стократ усиливается и подогревается его неизгладимыми комплексами вины после притворной гибели Мадлен, ее падения с колокольни на сельской ферме.

Когда преследуемый навязчивой, параноидальной идеей снова отыскать Мадлен Скотти обнаруживает ее в облике светловолосой, заурядной простушки Джуди, его упорное любопытство сменяется нарастающим отвращением, подталкивающим его к попыткам возвратить возлюбленной былой глянец дьявольского обаяния, а саму Джоди подводящим к уже подлинной, безвозвратной погибели. Хичкоковский триллер - симптоматичный пример, как любопытство и отвращение вкупе корректирует - или даже устанавливают - символическую схему поведению мужчины. В случае Скотти, это претензия на женитьбу (или хотя бы адюльтер) с загадочной, непостижимой и дьявольски роковой светской красавицей, и малейшее разочарование - или отклонение от фантазматического сценария - чреваты опасностью не справиться с избытком отвращения, что нередко влечет за собой и распад (подчас трагический, как в фильме Хичкока) любовного союза.

Но, как уже говорилось, смычка любопытства и отвращения - участь не только маскулинной психики: в триллере Роберта Земекиса « What lies beneath », заинтригованное любопытство жены крупного генетика (Мишель Пфайффер) к мистическому исчезновению студентки (по слухам, водившей с ее мужем-преподавателем амурные шашни) преобразовывается в истеричное отвращение к мужу (Харрисон Форд), когда приоткрывается его непосредственная виновность в убийстве девушки, угрожавшей его карьерному престижу и семейному комфорту. Но ее отвращение не подрывает матримониальные узы, а, наоборот, цементирует их, заставляя супругов избывать символическую общность брака и в первой части фильма, представляющую семейную идиллию фешенебельного «домика у озера», и в заключительных сценах, когда супруги должны расквитаться друг с другом в апогее взаимного уничтожения.

На взаимных переходах любопытства и отвращения основана культурная мифология героического жеста: в «Химере» Джона Барта Персей и Беллерафонт изнывают в траурных сетованиях, что после совершения героических деяний они обречены на более тривиальное и блеклое прозябание, чем иные из самых неприметных их сограждан. И немудрено - ведь отчаянное любопытство, подталкивающее легендарного героя к незабвенному подвигу (т.е. к покушению на вековечные иерархии символического Неведомого, персонифицированного в сказочном великане, хтоническом чудовище или прочей нечисти) влечет за собой отвращение пред дальнейшей зоной жизненной бессобытийности, сужденной ему как результат (и как Реальное) его однократного героического поступка.

Своеобразный «альянс» отвращения и любопытства присутствует и в сциентистской мифологии современного научного поиска: Роланд Барт придумал для нее термин «бамфология», предполагающий спиралеобразное движение разума от доксы к парадоксу, от аксиомы к гипотезе. Иными словами, приятное любопытство, окрыленное познаваемостью вещи, уступает права досадному отвращению перед ее непознаваемостью, и обратно.

Безусловно, предложенные здесь предикаты «любопытство и отвращения» куда менее универсальны и привычны, чем обычно употребляемые познавательные категории, но в них не меньше, если не больше метафорической или социологической «правды». По замечанию словенского психоаналитика Младена Долара, такое следование «политике истины» сейчас особенно в цене.

Литература : Barthes Roland. Roland Barthes. Paris : Ed. Du Seuil, 1975; Dolar Mladen. At First Sight//Gaze and Voice as Love Objects./ Ed. Renata Salecl and Slavoj Zizek. Durham and London , Duke UP, 1996. Pp. 129-153; Lacan Jacques. Ecrits: A Selection. London : Tavistock Publications, 1977; Zizek Slavoj. Looking Awry: an introduction to Jacques Lacan through popular culture. Cambridge , Mass. : MIT press, 1991; Zizek Slavoj. ‘There Is No Sexual Relationship'//Gaze and Voice as Love Objects./ Ed. Renata Salecl and Slavoj Zizek. Durham and London , Duke UP, 1996. Pp . 208-250.