О рынке идей девяностых и потребительской корзине русского интеллектуала

Чем регулируется и снабжается рынок идей? Что на этом рынке только-только претендует в разряд хитов, намереваясь побить предыдущие рекорды, а что давно пользуется проверенным спросом? Почему одни идеи незамедлительно идут в тираж, расходятся сверхкрупными партиями по явно заломленным ценам, а другие пылятся в самых избегаемых отсеках интеллектуального кругозора? Наконец, почему в постиндустриальном обществе именно идея делается фетишизируемым товаром, первоочередным предметом сбыта и потребления, заманчивой «точкой притяжения» для «умов», откачиваемых из экономически прозябающих регионов? И какие экзотические диковины можно раскопать на национальных рынках идей? Вот далеко не завершенный вопросник, напрашивающийся сам собой при размышлениях над рыночной экономикой интеллектуального труда. Не секрет, что сейчас эта экономика пошатнулась из-за утраты доверия к традиционному символическому эквиваленту вышеупомянутого труда: к залогу бессмертия, сулящему непременное воздаяние в будущем. Вряд ли современный интеллектуал примется за работу, рассчитывая получить за нее столь эфемерную плату, как, например, причисление к сонму гениев или наделение статусом классика, как перспектива архивирования в библиотеке или в музее или, того паче, обещание еще почетного прижизненного кресла в какой-нибудь академии. Скорее он согласится на моментальный, пусть даже язвительный и далеко не комплиментарный отклик, только бы он реактивно поступил в режиме продленного настоящего, – в новостной журнально-газетной колонке или в интернетовском «чате». Идея, не проданная сегодня за сколь угодно малую цену, завтра уже заведомо не найдет себе покупателя. Сколь бы экстравагантна и эпатажна она не была. Со сколь огромными скидками и уценками она бы не навязывалась каждому брезгающему ею встречному. Рынок идей сейчас требует от интеллектуала овладеть скоростью моментального реагирования на малейшие колебания рыночной конъюнктуры и закидывать рынок все новым и новым товаром, должным обернуться и принести прибыль в микронных пределах реального времени.

Здесь требуется попутно расшифровать понятие «идея» в маркетинговой метафоре «рынок идей». Если смысловое поле «рынка» понимается достаточно традиционно – как посредническое звено в марксистской схеме «производства-потребления», то с идеей дело обстоит не так однозначно. Идея, циркулирующая в замкнутом потоке безостановочной «купли-продажи», едва ли сохраняет за собой свойства платоновско-ренессансной или аристотелевско-схоластической сверхчувственной ценности. К ней уже неприменима и ее классицистическая или просветительская трактовки (по мнению Эрвина Панофски, итоговые для классического рационализма) в качестве умопостигаемой сущности, связывающей интуитивное и рациональное познание. Сегодня «идея» представляет собой чисто практическое «изделие мысли» , сводится к эвристическому мыслительному конструкту , предназначенному для прикладного частного пользования. Снабженные товарными бирками, запущенные в рыночный оборот идеи освобождаются от вмененного им ранее императива отсылать к понятийной сущности вещи. Они избавляются от обязанности выражать конечную инстанцию истины. Идеи как операциональные рыночные категории теперь только указывают на предметы, обозначая не их самих, а причинные связи между ними (словно руководствуясь принципами антидескриптивной логики Сола Крипке), их генетическую или случайную преемственность, особенности их взаимного сцепления. Идея, испытанная неоднократными рыночными сделками и наделенная маркетинговым стажем и высокими котировками, оказывается в первую очередь индексальным и медиальным значком, шифтером, облегчающим навигацию в системе современных вещей, объектов и теорий.

Недавний обвал на западных рынках и биржах идей вызвал у интеллектуалов очевидную панику. Причины и симптомы постмодернистской паники, в том числе рыночной, подробно продуманы в «Энциклопедии паники» Артура и Мэри-Луиз Кроукер. Такая пробуксовка западных рынков связана с кризисом массового перепроизводства идей, бесперебойно поставляемых критиками и университетами в поточном ритме и уже предельно замусоривших ноо- и креатосферы. Господство предрассудка, гласящего, что без труда продается только новоиспеченная, «жаренная» идея, а сбыть залежавшийся, просроченный продукт почти безнадежно, привело к невозможности продать идею вообще, внезапно утратившую товарную привлекательность. Произошло это из-за перегруженности рынка ежедневно штампуемыми новыми идеями, уже не прельщающими новых покупателей или инвесторов своими усредненными качественными показателями. Но «рынок идей» на Западе пошатнулся еще и потому, что за видимостью избытка новых идей обнаружился тотальный недостаток субъекта, коему эти идеи могли быть адресованы. Недостача субъекта была сперва выявлена на уровне Символического (и неотвратимостью этой недостачи запугал среднего европейца Жан Бодрийяр), а затем – в постлакановском психоанализе Славоя Жижека –найдена уже в самом средоточии Реального.

Крах банка идей с этикеткой «постмодернизм» вкупе с падением акций деконструктивизма и литературного критицизма в России 90-х не вызвали, как на Западе, скептического разочарования и нового витка научного прагматизма. Наоборот – затоваренное негаданно свалившимся с заокеанских небес интеллектуальным богатством, русское сознание впало в ажиотаж. Главным образом, от возможности заполучить бросовые партии модных европейских идей по заведомо заниженным, демпинговым ценам. Так на русском рынке, в первую очередь, принялся расти курс идей, уже девальвированных на Западе, но здесь радующих своей ультрасовременной внешностью. Устойчивым повышенным спросом пользуются только-только импортированные западные идеи, пусть и с истекшим сроком годности, но зато сертифицированные иноязычным товарным знаком. В начале 90-х – самый энергичный период первоначального накопления западных идей – потребительская корзина русского интеллектуала (особенно если таковой не владел языками и руководствовался чужими подсказками) оказалась забита до отказа непереваренными ценными приобретениями. На скорую руку копированные идеи должны были бы послужить заготовками для собственных теоретических построений. Но рынок идей в России развивался иным, паразитическим, путем: вместо утилизации полученного почти задарма интеллектуального сырья на нем утвердилась ретрансляция, перепродажа идей чужих. История русского интеллектуализма 90-х – махинация, сродная всей социально-экономической авантюре этого периода. Контрабандой или за бесценок приобретенные на Западе идеи (отвергнутое Западом, отслужившее свой срок вторсырье) в России реализуется на внутреннем рынке втридорога, по накрученным коммерческим ценам, будто последний писк интеллектуальной моды.

Если приглядеться, чем и когда заполнялась потребительская корзина русского интеллектуала на протяжении 90-х, какие идеи в ней задерживались надолго, а какие быстро вытеснялись «свежатиной», то этот процесс рыночного хождения приобретенных идей хронологически разделяется на три стадии.

Первая стадия датируется рубежом 80-90-х, когда в Россию неограниченно и в необозримых масштабах хлынули западные идеи двадцати-тридцатилетней давности. Обладая еще авторской припиской, соотносимые с именами Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Ролана Барта, Жиля Делеза (сей список давно энциклопедичен), беспошлинно ввозимые идеи предназначались для индивидуального интеллектуального пользования , предназначались конкретному любознательному сознанию. Трудно переоценить стремительное реформирование русского культурного сознания, вызванное мгновенным усвоением этих достаточно ошеломляющих идей. Свалившись все разом, они внесли смуту в и так донельзя запутанное русское сознание, не единожды перевернув его с ног на голову постулатами о всеобщей эпистемиологической катастрофе, о потере единого универсального метакода и о подмене Большой линейной истории лабиринтом микроисторий. О торжестве принципа различия и о низведении смысла к потоку означающих или желания. Об обществе спектакля и всепроницающей симуляции, о проникновении масс-медиа в средоточие социального организма, и о многом, многом другом. Все, что сейчас смотрится азбукой постмодернизма, внятной, как то и было задумано Жан-Франсуа Лиотаром, детям от двух до пяти лет, еще десятилетие назад вторглось в русское сознание не полным букварным комплектом, а отдельными, случайно вырванными из контекста терминами, фрагментами теорий, персоналиями. Конечно, такая полуграмотная эклектика привнесла ауру необычайно интенсивного интеллектуального приключения. В начале десятилетия прилежное повторение давно опробованных западных идей могла сделать человеку репутацию харизматического мыслителя, или, по крайней мере, местного эмиссара западной мудрости. Но к середине десятилетия чрезмерный пиетет перед любой заведомо самоценной идеей, поступившей в закордонной расфасовке, уступает место пресыщенной индифферентности. Демонстративное равнодушие к очередным (пусть и более переворотным, чем прежние) идеям подстегивалось еще и тем, что в русском интеллектуализме к тому времени сложилась более-менее прочная иерархия нескольких постмодернистских высказываний, обеспечивающая тусовочное и финансовое процветание, так что реформировать ее яркими новшествами было явно не выгодно.

Кульминационным моментом этой стадии, на мой взгляд, является почти одновременная публикация нескольких, в своем роде, интеллектуальных шедевров: «Террарологики» Михаила Рыклина, «Психодиахронологика» Игоря П. Смирнова, «Анти-Бахтин» Вадима Линецкого. В этих книгах русская текстуальность, история и субъективность «разложены по полочкам» с бирками «деконструктивистские текстуальные стратегии», «постструктуралистский психоанализ», «феминистский критицизм», «неомарксизм», т.п. Специфика русской культуры подана через концентрическую призму базовых западных идей. Так для русского интеллектуала 90-х единственно адекватным языком собственной культуры сделался калькированный язык другого. Перенасыщенный иноязычными трафаретами язык «как бы запада».

К середине девяностых в потребительской корзине русского интеллектуала произошла немаловажная перетряска. Как никак, его концептуальное взросление сопровождалось переключением от романтической наивности первоначального накопления идей к амбициозным поискам социального применения накопленного. Теперь «верх» этой корзины составляют не бунтарские философские или лингвистические идеи длительного хранения, а идеи коллективно-социального пользования . Адоптируя к русскому сознанию расхожие западные культурные коды – мультикультуральный, феминистский, постколониальный и т.д. – такие идеи учат, как надо одеваться, вести себя в обществе, выстраивать стратегии успеха, осуществлять персональную светскую политику, чтобы прослыть за порядочных прозападных людей. Так в русское сознание внедряются уже опробованные на западе сценарии успеха, благоденствия и преуспевания, достигаемого смесью наигранного радикализма и погоней за взаправдашним комфортом. Заручившись подобными идеями, замаскировавшись под чужие поведенческие стереотипы (бизнесмена, менеджера, рэйвера, трансвестита, дилера, и бла-бла-бла), филистерски настроенный русский интеллектуализм, а за ним и остальное общество, попробовали амортизироваться к травматической русской реальности. И в чем-то выиграли, в чем-то проиграли. Рупором подобным престижных идей делаются респектабельная периодика типа «Коммерсанта», «Сегодня», «Русского телеграфа», или молодежные глянцевые журналы, вроде «Ом»'а, «Птюч»'а или «Матадор»'а, занятые пропагандой непременно фешенебельных западных теорий, стилей и взглядов. Поначалу восторженная экспансия этих идей – идей социальной унификации по заимствованному образцу – вскоре идет на убыль, а после августовского кризиса и вообще приобретает трагикомический оттенок. Потребительская корзина русского интеллектуала, пытавшегося подверстать себя к воображаемому «среднему классу», оказалась доверху набита неликвидным запасом обесцененных идей.

Кажется, после фиаско второй стадии, русский рынок идей, питаемый исключительно западными дотациями, окончательно погрязнет в неразберихе. Но третья стадия, берущая начало где-то во второй половине 90-х, отчасти придала новое дыхание пошатнувшимся рыночным процессам в сфере идей. Массовому интеллектуальному спросу был предложен новый тип идеи, если и заимствованный, то по заранее продуманным меркам, а не по прежнему принципу «чего левая рука захочет». Начинают преобладать – с очевидным перевесом в конкурентоспособности – идеи профессионального, специализированного пользования , апеллирующие к замкнутым группам заинтересованных знатоков. Если работы Смирнова или Гройса адресовались любому просвещенному гуманитарию, не предполагая его какой-либо рейтинговой градации, то, допустим, серия «Passe-partout» издательства «AdMarginem» ориентирована на самодостаточное и в чем-то нарциссическое сообщество современного искусства. В случае достаточно внушительного выброса на русский рынок профессиональных идей, он, быть может, к новому тысячелетию по изобретательности сравнится с западным, и даже ошеломит последний притоком оригинальной продукции откуда не ждали.

Но есть еще один нюанс: в обществе кибернетического будущего, опутанном компьютерными сетями, сам феномен рынка выглядит анахронизмом. Рынок, плацдарм капиталистического товарообмена, построен на условии обязательного разделения ролей производителя и потребителя; в киберпространстве эти две фигуры слипаются в бесконечном круговороте «вос-производства потребления». В Интернете рынок идей преобразуется в загроможденный информационными «банками данных» гигантский супермаркет, где клиент-интеллектуал вынужден осуществлять бесцельное самообслуживание. Русский рынок идей, где так и не отлажены механизмы спроса и предложения, рычаги фиксирования цен или траектории товарооборота, возможно, первая убедительная модель такого «кибернетического супермаркета». По оплошности Божественного компьютера, о котором писал Милан Кундера, эта модель преждевременно воплотилась в русской реальности.

1999, опубликовано в: Максимка, № 4